Сложность, недосказанность и неопределенность, как государственной власти, так и власти в целом на настоящий момент бесспорна. На первый взгляд ясное и интуитивно понятное социальное явление раскрывает свою бездну при глубоком её изучении. Не смотря на то, что власть рассматривается в любой науке так или иначе связанной с обществом, она до сих пор остаётся не распутанным «клубком», перемешавшим в себе массы социальных значений и понятий. Очевидно, что забыть, обойти это явление в исследовательской практике невозможно, ибо власть является опорой всех социальных отношений. Забегая вперёд хотелось бы отметить, что ограниченность объёма статьи не способствует глубокому рассмотрению сущности власти и её проявлений, в силу этого, можно лишь надеется на общую зарисовку главных направлений в исследовании современного властного дискурса.

И так, для начала оттолкнёмся от позиции Ж.П. Сартра, который утверждал, что на основе социального договора (или скорее согласия) можно рассматриваемому объекту придать свойство знака^[i] и следовательно, что взгляд исследователя будет «… скользить вдоль, не затрагивая сущности»^[ii], обращая внимание лишь на созданное, символическое значение этого объекта. Как видится, главный фокус при рассмотрении власти, как раз и заключается в том, что в исследовательской практике, особенно в отечественной, идёт диалог между различными концептами власти (исследовательским опытом), где её eidos анализируется, выявляется и разворачивается сквозь призму последних. Это порождает определённую двойственность, с одной стороны исследовательский взор либо проходит насквозь различных дефиниций и следует далее к анализу сущности этого социального явления (становясь в большинстве случаев в оппозицию традиционным подходам и представляя собой определенный маргинальный взгляд). С другой стороны захватывает исследователя и удерживает его в реальности созданного знака и тем самым, воспринимая его как объект, отправляясь от последнего в анализе властных отношений. Так, например, П. Бурдье описывает такое явление посредством термина – «габитус», который представляет собой систему диспозиций, порождающую и структурирующую практику социального агента и его представления. В этом контексте взгляд ученного, как «микроскоп», всегда настроен по принципам и в области привилегированной социальной позиции интеллектуала^[iii]. Более того, ограничение на познавательное пространство накладывает так же обстановка и контекст социального запроса на тот или иной вид интеллектуальной деятельности, а так же то, что проблема власти всегда погружалось предельно идеологизированное и политизированное поле. В силу этого, не бесспорно, можно утверждать, что любое знание не может быть полностью нейтральным или полностью объективным, поскольку является коммуникативным продуктом определенной исторической эпохи. Следовательно, знание и соответственно парадигма истинности манифестируется и поддерживается конкретным политическим и социальным временем.

Ещё раз более подробно отметим, что любая концепция или любой авторский труд всегда привязан к современности и зависит от конкретных правил означения, культурно-мировоззренческого контекста и их интерпретацией основными «центрами» коммуникации^[iv]. Так, находясь в границах какого-либо научного направления, исследователь погружается в определённое содержание, в определенную конструкцию возможных объектов доступных наблюдению, понятий-образов служащих средством феноменологического анализа и т.п., которые в определенном смысле «навязывают» apriori – «… определенную позицию, определённый взгляд, определенную функцию»^[v]. Действительно, впитав и очертив некоторое понимание рассматриваемого феномена (в частности власти) в рамках того или иного дискурса, наблюдатель двигается далее к прикладному описанию существующих властных отношений в различных сферах (право, политики, социологии, экономики и т.д.). Очевидно, что такую «погруженность» исследователя в поле дискурса можно обозначить, в кавычках, как следование той или иной господствующей традиции, с присущей ей когнитивным, методологическим и феноменологическим инструментарием, чем он и «легитимизирует» свое нахождение в этой области дискурса. Говоря о традициях, несомненно, нужно уточнить, что они собой представляют и какую роль они играют в изучении власти. Поэтому схематично зафиксируем идею преемственности, как она представляется, научных традиций.

Следует отметить, что ниже приведенный подход к интерпретации истории сам по себе не нов и берет свою опору и аргументацию у таких современных авторов, как Фуко, Альтюссера, Деррида, Бурдье и др. Так, например, Фуко, подчёркивает, что в каждой исторической эпохе вырисовывались, порождались, определенные дискурсивные практики, в контексте которых действовал человек, и где формировались различные виды культурных знаний, представляющие собой определённую форму сознания, языкового кода, определённую сетку социальных (властных) отношений, стратегий. Они образуют, с одной стороны мыслеформирующую и коммуникативную функцию того или иного культурного поля, а с другой определённую среду с органично встроенным сводом запретов и предписаний, т.е. систему дисциплин, как механизмов контроля за производством и интерпретацией ( правилами комментирование) дискурсов. Где не присущие, особые языки-знания, – дискурсы или тексты оттесняются на периферию общества нормативной практикой господствующих институтов знания, морали и закона^[vi]. Не безынтересно то, что Т. Маркуз такой язык маргинальных групп обозначает, как «новая чувствительность», способствующая модификации сложившийся системы знаний, которую он, в свою очередь, называет – «тотальной администрацией». И далее в процессе коммуникативного саморазвития, через процессы конфликтов и конкуренции, происходят количественные и качественные изменения всего социального пространства. Нарастание новых научно-мировоззренческих представлений и понятий, опрокидывание иерархического порядка и т.п., приводит, неизбежным образом, к радикальной трансформации взглядов и самоорганизации новой системы. В этом едином потоке исторического времени образуется «пропасть», отчуждение различных культурных знаний. Но, не смотря на возрастающее противоречие, кажущееся отрицание преемственности, две различные эписистемы опосредованно, не видимо и не структурировано, связанны крепкими «нитями», через которые можно проследить и восстановить (реконструировать) преемственность и развитие идей. Именно это движение идей можно обозначить традициями в отношении изучения, проявления и анализа различных социальных явлений. Фокусируя внимание на познавательной роли традиций в изучении власти, добавим, что на этапе становления новой эписистемы происходит пересмотр, уточнение и преемственность всех значимых для современности позиций (опыта, как своего собственного, так и заимствуемого в других культурных системах) по отношению к какому-нибудь явлению или при построении новых институциональных опор системы.

В свете этого, вполне естественным представляется необходимость изучении власти, в ее современном измерении, через выявление и анализ исторического генезиса различных дискурсов власти. Так же следует обратить внимание на условия и социальный контекст, которые способствовали становлению определённой модальности властных отношений и конфигурации социальных институтов в том или ином социальном поле (правовом, политическом, экономическом, религиозном и т.п.). В свою очередь социальные поля, в совокупности, образует определённый культурный текст эпохи, внутри которого «считывается», развивается и изменяется сама властная практика, которая обуславливается главным образом через языковые структуры, различные дискурсивные диспозиции, создавая определённый социально-политический театр, где только в его рамках каждое действо может быть понято и интерпретировано. Обращаясь к современным принципам исследования властного дискурса, весьма интересно остановится на точке зрения Фуко и Бурдье, которых в противовес традиционному принципу мышления, больше интересует не сам субъект как элемент определённой структуры, а условия и практики обуславливающие действие и мышление субъекта. Как правило, при традиционном подходе исследователь встает в объективную позицию, интерпретируя и комментируя субъекта как частицу (элемент) структуры, абстрагируя его от социального действия и лишая, на уровне обобщенного анализа, познавательной активности и роли случайных отклонений в его деятельности. Обращая своё внимание на это познавательное ограничение структурного подхода, субъект у Фуко или социальный агент у Бурдье, выступает как сознательно действующий в рамках определенного дискурса или социального поля, подчиняясь конкретным правилам и социальным стратегиям. Такая социальная диспозиция (габитус) субъекта в конкретном поле ментальной структуры, позволяет классифицировать и продуцировать определенные виды практик, помогает ориентироваться в том или ином дискурсе, адекватно реагировать на события, ограниченно вписываться в их ход и конструировать собственные практики^[vii], а также в зависимости от занимаемой позиции влиять на существующую стратегию. Эта включённость в дискурс, с одной стороны, способствует процессу социализации, а, с другой, создает возможность для эффективного действования и принятия решений.

Таким образом, акцент в этих исследованиях смещается с анализа структур, объективных закономерностей её изменения и положения субъекта в ней (превращенного в объект исследования), в сторону условий и практик, порождаемых и наполняющих конкретным содержание эту структуру. Здесь ставится вопрос о том, как совокупность позиций в социальном поле (правовом, экономическом, политическом, и т.п.) конструируется практиками и что делает эту позицию в данном поле независящим от конкретного субъекта^[viii]. Добавим что, с этой точки зрения важным видится следующее утверждение Мишеля Фуко, которое он высказывает в статье «Субъект и власть»: «понять власть, это значит, атаковать не столько те или иные институты власти, группы, элиту или класс, но скорее технику, формы власти… следует отказаться от использования методов научной или административной инквизиции, которые обнаруживают кто есть кто, но не отвечают на вопрос, почему этот “кто”, стал тем, кого можно идентифицировать в качестве субъекта»^[ix].

Таким образом, вполне ясным кажется то, что каждый властный дискурс играет далеко не первичную роль в конкретных властных отношениях, в которых содержательно проявляется государственная власть, а вторичную. Так как дискурс, хотя и управляет, и создаёт определенную интенцию в понимании сущности власти, сам же является порождением, продуктом эпохи и поэтому его истинность всегда в национальных и исторических кавычках. Совершенно справедливо пишет Фуко, что «… любая наука появляется в точно определённых условиях, с её историческими возможностями, областью собственного опыта и структурой своей рациональности. Она формирует конкретное apriori, которое можно теперь сделать очевидным»^[x].

Подобный подход к интерпретации динамики властного дискурса, бесспорно, интересен тем, что позволяет понять, как такое социальное явление конструировалось в различных исторических эпохах, как существовало и благодаря каким политическим, демографическим, экономическим и др. общественным преобразованиям она синхронна претерпевала сама изменения. Это поможет рассмотреть также специфику государственной власти, почему, например, вплоть до XVI – XVII вв. в западной политико-правовой традиции и тем более в отечественной, нет однозначно принятого разграничения таких понятий как социальная и государственная власть. Хотя, как будет видно в дальнейшем, эта идея, а также многие другие, которыми оперирует современная наука, прослеживаются не только у таких авторов как Макиавелли, Локк, Гоббс, Руссо и др., но и у ряда древнегреческих и древнекитайских философов. Все это, без преувеличения, будет способствовать выявлению новых оттенков и специфических черт государственной власти. К тому же это даст некоторые гарантии от «падения» в ту или иную ангажированную позицию и позволит обособленно, в той или иной мере, нащупать как динамику, так и современное понимание этого социального феномена или как говорил М.Фуко, позволить дискурсу самому высказаться о себе.

Опираясь на эти общие представления можно предложить некоторые принципы в соответствии, с которыми следует анализировать власть, и которых мы постараемся придерживаться в ходе нашего рассмотрения проблем касающихся теории государственной власти. Во-первых, необходимо выявить значение, ценность и понимание власти в различных исторических эпохах. Это предполагает рассмотрение не столько созданных в то или иное время концепций, сколько того практического опыта и того исторического контекста, которые сформировали определённые представления об этом социальном феномене, как разворачивались социальные отношения, и какую роль в них играла власть.

Во-вторых, следует уяснить смысл и структуру государственно-властного опыта, а так же обратить внимание на историю учреждений, в которых проявлялись её организационные усилия^[xi].

В-третьих, важно увидеть нечто общее, неизменное, скажем некий стержень (или архетип власти), который пронизывал каждый исторический отрезок времени, образующий инвариантные закономерности конструирования и функционирования различных социальных полей.

В-четвертых, рассмотреть основные традиции, которые оказали существенное влияние на современную теорию власти, равно как и систему знаний циркулирующих в обществе, являясь фундаментом для понимания и легитимации власти.

И, наконец, в-пятых, нужно указать на современные особенности государственной власти, сделать анализ стратегий и тех глобальных социальных практик, направленных на сохранение или трансформацию сложившийся социально-политической структуры.

Обращаясь к историческому экскурсу, хотелось бы привлечь внимание к тому, что власть своим возникновением предшествует и государству, и соответственно политической жизни общества. Первое проявление власти, вероятно, можно отнести к первобытному устройству жизнедеятельности людей. Представляется, что именно на этом этапе появилась не только власть как определённый механизм общения между людьми, регуляции и организации взаимодействия людей, но так же такие явления, которые описываются современной терминологией, как суверен, представитель (носитель) власти и т.д.^[xii] Нет так же сомнений, что именно здесь оформляются первые властные практики. Отметим то, что созданные в самом рассвете жизнедеятельности человека определённые культурные нормы и, в рамках них, определённые принципы мышления и деятельности способствовали персонификации сил действующих на человека. Здесь можно обнаружить, что существующая уже в племенных образованьях властная схема «субъект – объект», становится неким «архетипом власти». Именно эта властная схема, как определённая интенция мышления, манифестировалась и воспроизводилась сызнова в различных исторических эпохах. Принимая ту окраску, то содержание властных отношений, которое было свойственно определенному этапу развития и что не мало важно, поддерживало легитимацию субъектов, через систему представлений, находящихся в доминирующих позициях. Так, например, в племенном образовании жизнедеятельности субъект был растворён в природе и приписывался определенному её проявлению, а человек выступал в качестве объекта действий этих сил. В свою очередь институты шаманства и старейшинства представляли здесь особые связующие звенья между субъектом и объектом. Все властные отношения были помешены в контекст «объективированного» дискурса, т.е. различные фрагменты культуры этой далекой эпохи наталкивают нас на то, что каждый представитель живого мира был включен в природу и существовал строго по её законам. Несомненно, что именно в такой сетки социальных отношений позиции старейшинства и шаманства берут свою опору и легитимируют право на интерпретацию объективных законов природы и соответственно право на управление и наложение санкций.

Первый интерес к власти, её сущности и социальной значимости (social value) и, соответственно, к её научному рассмотрению и объяснению появляется еще в Древней Греции, Индии и Китае. Вероятно, благодаря их высокому социальному развитию, а так же изменению условий жизнедеятельности (установление оседлого образа жизни, ведения хозяйства, появления первого разделения труда и обмена) возникает потребность в понимании и объяснении, как самой власти, так и сложившихся властных практик. Важно так же подчеркнуть, что как в Древней Греции, так и в Древнем Китае и Индии при всёй общности и существующих различиях взглядов на власть речь в основном шла о власти государственной, а самому феномену власти уделялось или малое значение, или не уделялось вообще. Это объясняется, в первую очередь, обстановкой и контекстом социального запроса на тот или иной вид интеллектуальной деятельности. Так, например, сложившаяся властная теория и органично связанные с ней социальные практики акцентировали внимание и очерчивали направления развития античной мысли на создание таких механизмов, которые были бы способны обеспечить политико-правовую гарантию античной демократии и устойчивость политической организации общества^[xiii].

Как правило, власть понималась в древний период как определённое средство (инструмент) достижения гармонии (Конфуций), идеального государства (Платон), политической стабильности и устойчивости (Аристотель) или для преодоления социального хаоса (Мао-Цзы). В силу этого власть должна была отвечать потребностям в регулировании общественных отношений, а это привело к развитию теории государственного управления, описывающей рациональное взаимодействие между носителями власти и объектами управления. Власть (как инструмент) всегда приписывалась четко определённому субъекту (носителю, атрибуту власти). В основе концепций и трактатов различных мыслителей лежала «забота» о том, кто должен быть сувереном, обладающим единой властью, как его воспитать и каким образом он ею (властью) должен распоряжаться. Происхождение власти в большинстве случаев объяснялось или божественной природой или уже договорной теорией. Несомненный интерес вызывает и то, что у некоторых мыслителей древности власть понимается и как «синергетический» механизм, структурирующий хаос социальной жизни^[xiv]. Особого внимания заслуживает так же и то, что, в основном, древнегреческие философы, «… называя свои работы “Политик” или “Политика”, в центре внимания выдвигали не политику так токовую (в её современном понимание), а власть. Кстати говоря, политику они и понимали как власть»^[xv].

Вряд ли кто-то станет оспаривать, что наиболее высоких достижений в построении механизмов и принципов организации совместного существования людей, равно как и успехов в конструировании сильного, эффективного государства достигли Древняя Греция и их приемники Древний Рим. Очевидно, что беспокойство о сохранении этой организации, как и стремление создания новых опор своего могущества римская империя пыталась распространить свой контроль и принципы функционирования государства на весьма огромные территории. Тем немения, распад Римской империи показал невозможность функционирования государства-конгломерата без налаженных связей, эффективно действующих технологий и процедур легитимации верховной власти. Выработанные властные практики в Древней Греции были не способны обеспечить устойчивость политической системы огромной империи, что в свою очередь привело к трансформации властных отношений и способов легитимации власти. Уже начиная с II в. до н.э. происходит постепенное конструирование иной системы отношений созвучной реальности, на которую, без всякого сомнения, оказало большое влияние христианство. Так, при сохранении принципа властных отношений – субъект-объект, власть наделяется божественным происхождением и её единственным представителем на земле является монарх и церковь (Ф. Аквинский, А. Августин и др.). В этом контексте отметим, что уже далее осуществлялось наделение властными полномочиями (по нисходящей) чиновников и служащих приближенных к монарху, как к источнику божественной власти. В рамках такого понимания постепенно строилась такая организация власти и системы коммуникаций, которая обеспечивала бы определенную политическую и социальную стабильность, с жесткой иерархией и чётким позиционированием, где каждый при рождении занимает определённую социальную нищу (позицию) в конкретном социальном поле.

Проблема связи верховной власти с обществом и поддержание её легитимности решалось в данную эпоху совсем другими способами нежели, например, в Древней Греции, где эту функцию осуществляло Народное собрание в малых городах-государствах (полисах). Как представляется, для того, чтобы обеспечить «дух власти» в каждом уголке больших по территории средневековых государств проблема легитимности власти решалось совсем по-другому и возможно более объёмными и трудными способами: для того чтобы поддерживать свое право на власть необходимо было постоянное публичное проявление мощи и могущества власти^[xvi]. Оно проявлялось в первую очередь в грандиозных ритуалах, символах, публичных казнях, громких военных победах и т.п. Другим механизмом связи и легитимации действий власти выступала церковь, которая посредством своей разветвленной сети (церкви, монастыри, странствующих монахов и т.п.) – могла поддержать государственную власть или наоборот нивелировать её значение (вплоть до её свержения) дискредитировать её лидеров. С этих позиций естественным кажется наделение власти некой сверх рациональной, божественной сущностью, ибо проявление власти чаще всего связывалось с божьей волей, и потому не нуждалось ни в каком оправдании и обосновании.

Специфика эпохи Возрождения (Нового времени) характеризуется всё большим возрастанием противоречий между различными социальными группами. Развитие экономических отношений, частной собственности приводит к ещё большему неравенству между слоями. Но вместе с тем ослабляется иерархическая структура общества, возрастает социальная мобильность (снижаются барьеры на прохождение из одного социального слоя в другой). Складываются новые практики, где человек учится жить, ориентируясь не на церковь, а, прежде всего, на себя и общество^[xvii]. Человек получает больше свобод в экономическом и политическом плане. Он уже воспринимается не как подданный, а как индивид, государство же выступает как совокупность индивидов (консолидированный субъект). Но, с другой стороны, рухнувший некогда стабильный средневековый порядок рождает социальную и политическую напряжённость^[xviii]. Естественным образом все эти изменения порождают иные нормы общественного поведения, создают новую технологию власти, ориентированную на нравственные и другие императивы поведения - уже отдельного человека. Складываются новые властные практики, опирающиеся не столько на репрессивные техники, сколько на социо и психотехнические, в контексте которых человек осваивает новые реалии. К тому же важным кажется то, что преемственность римского права и принципов построения политико-правового пространства Древнего Рима, появление и развитие первых mass media (книго- и газетопечатанье) приводит к революционному изменению взглядов на власть и механизмы её осуществления и легитимации. Прежде всего, в роли легитимных субъектов власти выступают государство и его аппарат. Не смотря на создание в европейской практике таких символов, как свобода, равенство и др., отношение между субъектом (государство) и объектом (общество) носят асимметричный характер. Где государство играет более важную роль в социальной системе. Процесс коммуникации носит в основном односторонний информативный характер. Государство со своей стороны постоянно информирует общество «о себе», создавая определённые образы и символы, через которые общество воспринимает государство и его деятельность. Основные техники власти, с одной стороны, основываются на применении репрессивного механизма как действия во благо народа, с другой стороны, строятся на создании «социальных привычек» (сознательное восприятие обществом единого комплекса образов, символов, правовых и нравственных норм), т.е. определённого вида «желаемых» социальных реакций на те или иные действия власти. Этот комплекс изменений в целом приводит к определённой политической стабильности и дальнейшему развитию. Как можно заметить развитие частной собственности, рыночных отношений привело к жесткому индивидуализму, к тому же сначала Папская, а затем Лютеранская революция синхронно изменило религиозную сферу жизни общества. Некогда являясь главным социальным регулятором, религия больше не могла достаточно эффективно управлять общественными процессами, интерпретировать и легитимировать новый социальный порядок, не говоря уже о том, что всеобщность веры подменяется её индивидуальным характером. Именно в свете этих изменений и переустройств набирает силу более мощный социальный регулятор - право, становясь в некотором смысле альтернативой религии, нравственности и выступая орудием научного обоснования всех социальных явлений^[xix]. Так основная масса демократических и либеральных теорий этого времени является своего рода «голосом», опорой всех проходящих в обществе трансформаций, ставя своей целью полное исключение религии из государственной сферы, настаивая на светском характере государства, как на продукте человеческих взаимоотношений. Благодаря этому государство и власть воспринимаются и анализируются уже не через божественную теорию, а через призму естественно-правовых доктрин. Именно этот правовой дискурс пронизывает все сферы социальной коммуникации, подчиняя другие, нивелируя и оттесняя на периферию оппозиционныё (неправовое дискурсы), организуя и располагая их уже в определенном порядке, в определенной значимости.

Сегодня можно смело утверждать, что интерес к сущности власти к принципам властных отношений, как характеристики политических отношений, возникает всегда в период кризиса и переустройства общественной системы. Такой интерес вызван тем, что властные отношения выступают, как сложный механизм самоорганизации системы и упорядочения социальных отношений, модальность которых зависит в первую очередь, как уже отмечалось, от системы знаний артикулированных в тех или иных языковых нормах, текстах, т.е. в различных дискурсах^[xx]. Так на исходе XX в., равно как и в его начале происходил и по сей день, происходит поиск теоретико-методологических опор для построения основных стратегий власти. Поэтому, в свете этого будет важно, далее рассмотреть наиболее влиятельные традиции (совокупность идей) в понимании и интерпретации власти, которые оказывают непосредственное воздействие на современность.

Весь массив идей касающихся власти возникающих в том или ином дискурсе, можно смело разделить на два типа по характеру выделяемых в них социальных отношений. В первую очередь, это наиболее традиционная, разработанная и распространенная идея определения власти как отношение субъект – объект. В целом, наше внимание уже удерживалось в рамках данной идеи, и можно было заметить, что она уходит корнями в глубокую древность и поэтому насчитывает множество властных теорий, развёртывающие свои дефиниции власти с опорой на данную схему отношений. Не претендуя на всеохватность, выделим следующие традиции (подходы): волевая, структурно-функциональная, формально-управленческая и бихевиоризм. Так, волевое понимание власти является традиционным для немецкой мысли. Власть у Гегеля, Маркса, Фихте, Шопенгауэра, Ницше и Вебера рассматривается как потенциальная способность или возможность навязывание своей воли субъекта власти – объекту. Отметим, для примера, что у Ницше – власть есть воля и способность к самоутверждению. У Маркса – это воля господствующего класса, у Вебера – это способность, возможность проводить внутри общественных отношений волю субъекта, вопреки сопротивлению, посредством различных механизмов и техник.

В рамках структурно-функционального подхода власть рассматривается как посредник в системе общественных отношений и более того, она принадлежит не отдельным индивидам, а есть достояние коллектива. Власть здесь выступает как интегрирующий и регулирующий фактор. Функцией, которой является мобилизация общественных сил для достижения той или иной социально-значимой цели (Т. Парсонс). Продолжая развивать эту идею, Д. Истон акцентирует внимание на способности власти принимать значимые для общества решения, привнося и поддерживая определённые ценности^[xxi].

В формально-управленческом подходе власть, как механизм управления и организации, впервые получает свою легитимность и легальность в правовом дискурсе. В данном случае власть выступает, по большому счету, как власть государственная, которая содержательно раскрывается в возможности и способности доминирующего воздействия управляемого субъекта (государство и его органы) на управляемый объект (общество, социальные группы). С этих позиций власть есть правовая организация социума, а механизм власти представляет государственно-правовое управление различными видами деятельности. Последний имеет сложную иерархическую структуру, которая пронизывает каждое социальное поле, беря свои ресурсы в «единении народа», где формальный субъект власти – граждане, передают (делегируют) свои властные полномочия официальному агенту – государству.

С точки зрения авторов придерживающихся бихевиоризма (Г. Лассуэл, А. Каплан,
Р. Даль, П. Бэкрэк, М. Бэрэтц, Д. Ронг, С. Льюкс и др.) власть выступает как межличностные (или межгрупповые) отношения, в процессе которых один индивид влияет с помощью разных средств на поведение другого. Исходя из современности, можно говорить о том, что бихевиоризм и его интерпретация власти является «переходной» концепцией между первым типом идей и вторым, речь, о которой пойдёт ниже.

Так второму типу идей власти свойственно понимание её как отношения между субъектами. Развенчивая мифичность объекта, авторы, придерживающиеся этой идеи, утверждают, что власть, это социальное взаимодействие субъектов, которые с тех или иных позиций влияют на её модальность, стратегии, знания и режимы функционирования^[xxii]. Что касается объекта, то это лишь специально созданные техники, с помощью которых один субъект усиливает свою власть благодаря к всё более полному сведению позиции другого субъекта – к позиции объекта^[xxiii]. В основном эта традиция представлена двумя направлениями. Первое, коммуникативное (Х. Арендт, А. Гиддес,
Ю. Хабермас) где власть определяется, как вид тотального общения, которое в силу этого не может являться чей-то собственностью (или быть собственностью отдельного субъекта). Власть – служит организации согласованных общественных действий, опирающихся, прежде всего, на преобладание публичного интереса над частным^[xxiv]. Хабермас считает, что власть является механизмом опосредованного возникновения противоречий между публичной и приватной сферой жизни, обеспечивая при этом воспроизводство естественных каналов коммуникации и взаимодействия между политическими субъектами^[xxv].

Ко второму направлению можно отнести концепцию М. Фуко (генеалогия власти) Обращаясь к рассмотрению сущности власти, он отходит от традиционного понимания, как воздействие (принуждение) субъекта на объект по средствам различных механизмов, ресурсов и т.п. С этих позиций, власть у Фуко рассматривается не как совокупность институтов и аппаратов, а, прежде всего, как множественность отношений силы имманентных области, где они осуществляются и формируются (экономическая, политическая и др. сферы). В свете этого, власть понимается не как достояние, которое можно приобрести и использовать, а наоборот – как определённый комплекс стратегических действий с присущими им знаниями, технологиями и техниками. Таким образом, власть не имеет своей собственной экзистенции, она не произвольна и не живёт сама по себе, где каждый может её захватить, удерживать и обладать ею, нет, она рождается в недрах социальной деятельности, существует в виде мышления, действий, мнений и поведения. Сообразно такому пониманию, власть выступает как социальное действие, которое инструментализирует волю группы по отношению к определённой значимой цели.

Сложность и многогранность современной социальной организации требует от исследователя комплексного рассмотрения проблем, он должен осветить её во всех проявлениях и связях. Сугубо прикладные и частные методы анализа больше не могут способствовать получению целостной картины реальности. Без преувеличения можно сказать, что такая системность и комплексность захватила ни одну современную теорию. Так, например, даже такие теории как постструктурализм и постмодернизм, вокруг которых разворачиваются основные дискуссии и которые обвиняют в не системности, не фундаментальности и не упорядоченности, по большому счёту, напротив пронизаны системным пафосом (напр. Фуко рассматривает различные эписистемы и конструирующие их дискурсы; П. Бурдье взаимодействие социальных полей в общей социальной системе,
Ж. Бодрийяр – символические системы обмена и т.п.).   Поэтому основываясь на этих аспектах реальности власть следует рассматривать как некоторую системную целостность, но в свою очередь разделённую на различные властные зоны (или поля власти). В социальном пространство они вписаны не иерархическим порядком, а переплетаются и оказывают взаимовлияние друг на друга. В силу этого, как отмечает Ж. Делёз, власть не пирамидальна, а сегментирована и линейна, она осуществляется посредством смешанности, а не через высоту и даль. Так каждое дисциплинарное пространство независимо друг от друга по своей технике, ритуалам и тактическим целям (т.е. дистантные), в тоже время они смежные и решают одну и туже задачу, функционируют по одной стратегии – «воспитанию послушных и экономически эффективных тел»^[xxvi]. Каждое поле власти (экономическое, политическое, религиозное, административно-управленческое, военное и др.) имеют отличительную структуру позиций и систему отношений силы, свои правила и режимы функционировании, свои ресурсы и технологии осуществления и легитимации власти. Очевидно, что власть в том или ином социальном поле скорее является регулятором общественных отношений, как ритуализированный (через социальные практики) механизм социального общения и поддержания (или изменения) модели сосуществования, чем какой-либо инструмент или вещь. Она выступает как своего рода синергетический принцип самоорганизации человеческой деятельности^[xxvii]. Более того, то или иное поле не в состоянии захватить или подчинить другое, т.к. нуждается в его существование, как политика, например, нуждается в экономике, в тоже время экономика нуждается в политике. Кроме этого каждое поле конструирует свое пространство игры, со своими ограничениями и возможностями, в них локализованы целое множество отношений силы приводящих ее в постоянное движение. Таким образом, каждая часть системы постоянно флуктуирует, изменяется, влияет и открывается сама внешнему воздействию.

Осуществляя переход от теории власти непосредственно к теории государственной власти, следует развести, с методологических позиций, политическую и государственную власть. Отметим, вслед за Ч. Меррием, то, что современное политическое пространство представлено двумя «полюсами» общественной жизни, в первую очередь это государственная власть, с другой стороны, это неофициальное влияние различных, в большинстве случаев, консолидированных субъектов (политические партии, организации, отдельные социальные группы и т.п.). Такое сосуществование в политическом пространстве наряду с официальным центром власти многих других полюсов сил и соответствующих им зон влияния, было обозначено ещё в трудах Макиавелли, Гоббса, Локка, Руссо и др.^[xxviii] В свете этого политическую власть можно обозначить как постоянно изменяющуюся, самоорганизующуюся, многоуровневую, сложную сеть властных отношений, национальных стратегий и практик. Это целое многообразие институциональных и субъективных опор. От того, как взаимодействуют между собой все субъекты политического измерения, каков характер и принципы этих взаимоотношений, будет, несомненно, зависеть состояние и режим функционирования политической системы в целом. Безусловно, центральное место в политической организации общества занимает государственная власть. В отличие от политической, государственная власть характеризуется рядом специфических признаков. Она обладает собственным консолидированным субъектом власти, что выражает её социальную сущность. Имеет неограниченный юридический характер, монопольное право на правотворческую деятельность, как способ организации общественных отношений, правоприменительную, как способ регулирования и контроля^[xxix]. Государственная власть может совершенно легально использовать силовые механизмы, опираясь на специальный аппарат принуждения, при этом имеет единый организационно-оформленный центр принятия управленческих решений, использую не только механизм принуждения, но и экономические, социально-политические, культурно информационные ресурсы. Все перечисленные признаки «прямо вытекают из отличительных черт государства. Они их конкретизируют применительно к организации государственной власти, позволяют отграничить от иных видов социальной власти»^[xxx].

Наделённая определёнными полномочиями и легитимированная в правовом дискурсе государственная власть пронизывает, присутствует в каждом социальном поле в силу своего административно-управленческого характера. Означая позицию и уполномочивая своих представителей (органы и должностные лица) в каждой точке социального пространства, через систему знаний и общую модальность властных отношений, осуществлять влияние на общую социальную стратегию. Как видится, понимать государственная власть следует не как то, что даётся или захватывается, её не делегируют или перераспределяют, власть осуществляется в различных напряжённых точках, социальных позициях, в которых группа или отдельный субъект захватываются властью. Лишь социальная позиции открывает субъекту весь арсенал власти и ее ограничения, где он приобретает не свободу действий, а реальную возможность оказывать влияние на действие, стратегию и современную практику. Так «… сама субъективность есть идеологема власти: не мы присваиваем себе власть, а она нас присваивает и дарует нам чувство обладания. Другими словами, субъект власти возникает как знак ее мистификации, исчезновения, как знак ее не подвластности не чему вне себя»^[xxxi].

Можно выделить ряд характеристик, которыми обладает современная государственная власть, если ее рассматривать через призму социальных отношений, в сетку которых последняя органично «вшита». К таким специфическим чертам государственной власти следует отнести императивные, диспозитивный, информативный и дисциплинарный характеры власти. Под императивным характером власти в теории государства и права понимается совокупность общественных отношений основанных на принципах господства и подчинения, т.е. такие отношения носят ассиметричный характер. Исходя из принципа федерализма, подобный характер свойственен сфере государственного управления, где существует четкое формально-нормативное регулирование отношений между различными органами государственной власти. Далее говоря о диспозитивном характере, следует отметить, что этот вид отношений основан на принципах равенства сторон и установления взаимоотношений, как правило, в гражданско-правовой сфере, между равными субъектами на договорной основе, такому виду, соответственно, присущ симметрический характер отношений. Информативный характер государственной власти предполагает создание и поддержание определенных видов знания, являющиеся опорой властной деятельности государственных органов и должностных лиц. Распространение информационных потоков формирующих «образ» и «социальные привычки», через которые воспринимается последняя, а также контроль за комментированием и циркуляцией этих потоков в обществе. И наиболее трудно уловимые, порой неосознаваемые в большинстве случаев властные отношения носят дисциплинарный характер. Подобный вид взаимоотношений, возникающий между государством, его органами, различными институтами и обществом, в настоящее время проработан слабо, этим как видится и объясняется трудность анализа опосредованного, косвенного характера властного влияния государства на общественную систему. В целом этот характер властного влияния начинает формироваться в Европе с XVII – XVIII вв., когда властные отношения распространяются на новые, приватные области человеческого поведения, по средствам таких дисциплин (практик власти) как религия, медицина, образование, территориальное распределение, тюрьмы и педагогический контроль, а так же практик обучения, наказания, психиатрии и др. В рамках которых создаются репрессивные и контрольные элементы, образующие «дисциплинарную власть»^[xxxii]. Под которой в свою очередь и понимаются определённые техники, трансформирующие отдельных субъектов коммуникации и взаимоотношения в объекты (знания и подчинения) с помощью различных созданных дисциплин, которые очевидно и задают определённую модальность функционирования коммуникативных сетей взаимоотношений, стратегий, техник, и других социальных практик.

Подобный подход к властной проблематике не бесспорен и нуждается в дальнейшем развитии, но уже сейчас можно смело сказать, что он открывает новые, куда более глубокие «корни» власти, позволяет привязать теорию к реальности, обличая её стратегии и механизмы. Заканчивая эту мысль, следует отметить и то что в данный момент в научных исследованиях происходит переход к принципиально иной аналитике как государственной, так и в целом власти, позволяющий моделировать ее действительное осуществление. Сегодня очевидно, «что современной отечественной правовой науке ещё предстоит построить адекватную аналитику власти…, которая позволит рассматривать ее сущность в контексте российской социо-правовой реальности, устоявшихся политико-правовых технологий. Причём эта аналитика будет ориентироваться на реконструкцию отечественных властных отношений, восстановления подлинной (без инородных наносов) сути государственно-политических и юридических институтов»^[1].