А.Ю. МОРДОВЦЕВ*

Актуальные для современной правовой науки и практики проблемы, несомненно, стимулируют обсуждение различных аспектов юридического мышления. «Методологическая позиция задается через рефлексию юридического мышления, направленную,  с одной стороны, на выявление различных проблем и противоречий, возникающих в юридическом мышлении, а с другой – на способы их разрешения. Обе эти установки, в конечном счете, должны способствовать развитию юридического мышления... О юридическом же мышлении стали говорить лишь в последнее время», - отмечает современный методолог В. Розин.^[i]

В первом приближении, юридическое (правовое) мышление – это особый вид интеллектуально-познавательной и практически-преобразующей деятельности индивидов и их групп, ядро которой образуют базовые когнитивные готовности, обусловливающие понимание того, что такое право, правопознание, закон, власть и определяющие специфику анализа и оценки различных видов правового поведения (противоправного и правомерного), характер аналитических средств и инструментария юридической логики, понимание юридической истины (лжи), а также правила (каноны), по которым в определенной социально-правовой системе принято формировать и развивать правовой язык, строить суждения, рассуждения и теории, фиксировать, хранить и передавать любую юридически значимую информацию. Авторы недавно изданного словаря по философии права предлагают следующее определение правового мышления. Это «высшая аналитическая способность личности как субъекта правоотношений, функционирующая и развивающаяся в ходе духовно-практического разрешения разнообразных социально-правовых противоречий».^[ii] Исследуя предмет юридической деятельности, Д.Ю. Шапсугов отмечает: «Особенностью предмета юридической деятельности как создания конкретных юридических отношений является внешнее проявление воли субъекта, в той форме и том порядке, которые предписаны юридической нормой. Разновидностью юридической деятельности выступает также юридическое мышление, которым обосновывается данный ее предмет, осуществляется ее познание и практическое осуществление».^[iii]

Однако, рассматривая юридическое мышление в рамках предметного поля сравнительного правоведения и юридической антропологии, следует отметить, что компонентом любой правовой системы (семьи), архитектоническим элементом национального правового менталитета является не само юридическое мышление как способ создания системы логических по природе и юридических по содержанию и социальным функциям категорий, понятий и иных результатов аналитической деятельности, а, прежде всего, его неповторимый стиль, манера мышления индивидов в правовой плоскости общественных отношений. Когда различные мыслительные структуры юридической науки и практики особым образом встраиваются в совокупность исторически сложившихся в определенном социуме образов, представлений, чувств (юридико-антропологический «портрет»), преломляются через реалии национального политико-правового развития.

Фактически, именно способ (стиль) юридического мышления определяет границы правовой рефлексии, предел осознания основ собственного политико-правового мира. Так, во многом, на основе скрупулезного и многопланового изучения производных от сложившейся веками манеры юридического мышления концептуальных структур, принадлежащих различным правовым системам, компаративисты выясняют специфику последних, ищут «родственные» системы, пытаются их группировать в правовые семьи, тем самым, признавая за юридическим мышлением статус постоянного, устойчивого элемента права, одного из оригинальных критериев оценки национальной юридической и политической действительности, весьма ощутимого источника генезиса всей правовой системы. Юридическое мышление всегда оказывается связанным с типом (генотипом) цивилизации, особой логикой поведения субъектов политики и права. Его (как и само право) нельзя «подглядеть» у кого-то, а затем где–то скопировать. Юридическое мышление – это всегда продукт «Я-цивилизации», вступающей в диалог с «Другой-цивилизацией», при непременном условии сохранения в этом диалоге собственной неповторимой позиции. Поэтому,  с одной стороны, юридическое мышление при всех возможных инокультурных «наносах» неизбежно аккомодируется к канонам господствующей в обществе политико-правовой парадигмы и, несомненно, коррелирует с развитием последней, а с другой стороны - само мышление как относительно самостоятельный и наиболее рационализированный компонент правового менталитета аккумулирует весь предшествующий социально-юридический (политический) опыт, сохраняя, в известной степени, корректируя и воспроизводя его в правовой практике, науке и профессиональном образовании.

Заметим, что весьма немногочисленные обращения современных авторов к исследованию юридического мышления в качестве целостного и самодостаточного феномена в основном ограничивались рассмотрением его формально-логических аспектов и, в силу этого, совершенно абстрагировались от ментально-антропологической, культурной заданности и определенности правового мышления (или, удачном, на наш взгляд, польском варианте постанови ударения – его опредйленности), сопряженности с широким спектром правовых явлений. Кроме этого, даже в этих работах речь чаще всего шла только об одном уровне правового мышления, а именно, мышлении профессионально-доктринальном. Иные же формы его выражения (в частности, обыденное правовое мышление) либо вообще игнорировались, либо проходили «вскользь». Например, авторы известнейшей работы «Логика в правовом сознании» В. Кнапп и А. Герлох в главе «Логика и правовое мышление» отмечают, что «мышление юриста – это определенный вид профессионального мышления, это известная область мышления человека, которая не ограничивается строгими рамками, и которая определена в первую очередь своим предметом, т.е. правом. Правовое мышление используется как в юридической практике, т.е. прежде всего в процессе нормотворчества, толкования права и его применения и, шире, парвоосуществления, так, естественно, и в науке права,  преподавании права и, в известной степени, также в правовом воспитании, правовой пропаганде и т.д.».^[iv] Конечно, в условиях безраздельно господствующего марксистско-ленинского подхода к пониманию сущности права, «страдающего», как известно, методологическим монизмом и стремлением к унификации истории (в том числе и правовой) человечества, исследование «чистых» логических форм юридического мышления без какой-либо его социокультурной привязки было единственно допустимым и признаваемым. С современных же методологических позиций полученные (хотя и весьма значительные) результаты оказываются явно недостаточными для адекватного понимания данного феномена, определения его места и значения в правовой и политической жизни. В этой связи, преодоление возникшего дефицита понятий и представлений о природе и структуре юридического мышления является одной из сложнейших задач современного отечественного правоведения.

«При анализе мышления, - справедливо отмечает В.М. Розин, - необходимо учитывать развитие (эволюцию) и культурный контекст мышления».^[v] В самом юридическом мышлении необходимо различать: способы рассуждения с идеальными объектами (в ходе расследования преступлений, в судебной и законотворческой деятельности); правила и нормы юридического мышления, которые чаще всего фиксируются в образцах работы юриста, некоторых нормах права, методологических соображениях в рамках юридической науки; социально-психологические обоснования деятельности юриста, т.е. описания соответствующих способностей, процессов и структур индивидуального мышления последних; основные этапы генезиса юридического мышления; и социокультурный контекст самой юридической деятельности, например, интересующие юристов, принадлежащих к той или иной исторической эпохе, различные аспекты государства, права, властных отношений, способы разрешения конфликтов и т.д.

Несмотря на подобную, несколько расширенную трактовку сущности и специфики юридического мышления (в частности, возможно спорное отнесение к нему социально-психологических компонентов юридической деятельности), данная презентация без сомнения обозначает его сущностные контуры, место и значение в самоорганизованном (в процессе своего исторического становления), политико-юридическом пространстве (укладе), намечает неразрывные связи правового мышления со всем многообразием существующих и развивающихся юридических и, связанных с ними, неюридических явлений.

Вообще, концептуальную реконструкцию юридического мышления вполне естественно начинать с подробного рассмотрения его культурно-генетических аспектов: то, что мы сейчас понимаем под правовым знанием, юридическим фактом, юридической истиной или квалификацией правонарушений вряд ли будет правильно считать атрибутом всех эпох и культур. Очевидно, что каждая эпоха и цивилизационный тип особым образом маркируют (через иные ментальные компоненты и, прежде всего, юридическую парадигму) правила и принципы оценочно-познавательной деятельности в правовой (политической) сфере. Поэтому стиль юридического мышления чаще всего сохраняет свою специфику и транслируется практически в «нетронутом» виде из поколения в поколение его носителей до тех пор, пока не разрушен адекватный ему цивилизационный механизм, продуцирующий и постоянно воспроизводящий способы и формы осмысления и понимания всего происходящего в правовом (национальном) поле. С другой стороны, особенности юридического мышления являются важнейшим индикатором развития правовой и общей культуры в рамках конкретного национального и цивилизационного типа, которому данный стиль мышления имманентен: последний является надежным критерием отличия одного социума от другого, например, условного Запада от такого же условного Востока. По деформациям же ранее устоявшихся мыслительных процедур и категорий можно судить о наличии, содержании и направленности перемен во всех сферах жизни общества и даже прогнозировать будущее как собственных, так и родственных политико-правовых «историчностей» (О. Шпенглер).

В генезисе любого, в том числе и правового мышления необходимо различать три важных этапа: п р е д п о с ы л к и,    п р о и с х о ж д е н и е  и  р а з в и т и е. Так, к предпосылкам  юридического мышления в России можно отнести комплекс славянских предправовых символов (мифов, ритуалов, сакральных текстов, различных метафоризаций и т.п.), формирование первых правовых норм (в России «Правд», в иных местах других источников, например, древних законов Вавилона, правовых норм Моисея и т.д.), а также появление различных форм коллективного и индивидуального сознания субъектов права.

В европейской цивилизации собственно юридическое мышление возникает в античной культуре (Древняя Греция и Рим), в рамках которой складывается определенный порядок судопроизводства, весьма активно развиваются иные юридические практики. Именно в этот период возникает острая потребность, определенный социальный заказ на стройные, ясные и явные, непротиворечивые юридические рассуждения (умозаключения и аргументацию): отсутствие правил, регулирующих последние, а также определенного видения правовой действительности часто приводили к судебным ошибкам и несправедливости.

Еще Аристотель отмечал безмерную тягу к справедливости и порядку уже на этих, ранних стадиях развития юридического мышления и, соответственно всей европейской политико-правовой практики, утверждая, что «люди, когда спорят о чем-либо, прибегают к судье, идти в суд, значит обратиться к справедливости, ибо судья желает быть как бы олицетворенною справедливостью; к тому же люди ищут беспристрастного судью и кое-где судей называют «посредниками», чтобы этим обозначить, что люди, достигнув справедливого решения, станут держаться середины».^[vi]

Вообще, влияние Аристотеля на формирование западноевропейского юридического мышления (как, впрочем, и всей греко-римской культуры на западную правовую ментальность и юридико-государственную традицию) трудно переоценить. В рамках конструируемого им социально-философского дискурса, Аристотель впервые обозначает данную область мышления и рассуждения как идеальный, а следовательно, подлежащий теоретизированию объект, относящийся к существующей юридической и, прежде всего судебной практике. Он приступает к описанию и нормированию юридического мышления и таким образом достаточно близко подходит к сущности самого права: утверждает, что справедливость всегда связана с исполнением законов и все законное в известном смысле справедливо и, тем самым, вообще задает (определяет) уникальное место  права в западно-европейском (позже – западном) социально-политическом бытии, очерчивает ее ценностно-смысловой контур.

Следующий шаг в установлении европейской рациональной (юридической) традиции и логически, и исторически делают римляне. Римская правовая цивилизация – характерный результат социальности, духовности, историчности и ментальности древних римлян.  В целом, оставаясь в Аристотелевом универсуме рассуждений, представители римской правовой школы уже выходят за рамки имманентной греческому мышлению этической проблематики. Если для греков космические глубины (макро- и микроуровня, в том числе и сам человек) были полны тайн и вызывали священный трепет, римлян более всего интересует социальный космос. Это следующий, закономерный, если внимательно рассмотреть содержание греческого гуманитарного наследия, шаг в становлении Запада. Для римлян Вселенная уже не выглядит бесконечной, она сужается до пределов государства, а имперский социум расширяется до масштабов Космоса. Государство объединяет «атомизированных» индивидов в единую социальную целостность, связывает их между собой политическими и юридическими узами. Индивид как бы «приковывается» к государству нормативными «цепями» долга, ответственности и дисциплины. Идея римского права, неизбежно в этих условиях, перемещает акценты с этико-юридических изысканий (свойственных Платону, Ксенофонту, Аристотелю, Плотину и др.) в плоскость управления и организации власти, в область действия властных субъектов и подчиненных им судов. Этика греков навсегда сменяется правовым этатизмом римлян: тонкие «морализаторские» абстракции растворяются в точно выверенных и гарантированных государственно-правовых механизмах и процедурах (чего стоит, например, эволюция гражданского процесса от легисакционного через формулярный к экстраординарному). Тем не менее, как отмечает В.Г. Марача, «фактически признавая права властных субъектов, власть себя упорядочивала, организовывала и в определенной мере шла на ограничение своих возможностей властвовать беспредельно … переход к праву представляет собой способ институциональной самоорганизации власти».^[vii]

Более того, ясно, что подобное отношение права и власти в поздней античности не просто имело место, но было в полной мере отражено на логико-аксиологическом уровне юридического мышления и, тем самым, определило интенциональность (намерение) его развития. Формирование римского права, его место и роль в политическом развитии Римской империи (в том числе, известный «юридический взлет» этого государства и не менее известное, трагическое падение) выступили тем катализатором, который запускает процессы создания собственного стиля юридического мышления: переосмысливаются и определяются категории, используемые в судопроизводстве, новое прочтение получают такие понятия как «право», «справедливость», «наказание», «власть», «народ», «гражданин», «личность» и др.^[viii] Соответственно, складываются и специфические правовые рассуждения: подведение под юридическую норму (закон) частного случая, выяснение и доказательство того, нарушена ли правовая норма (статья закона) или нет, апелляция к справедливости, отождествляемой с правовой нормой и судебным решением и т.д.

В итоге, греко-римские формы воспроизведения политико-правовой действительности в мышлении, способы построения юридических понятий, как, впрочем, и инструментарий всей юридической практики стали (что вполне закономерно, учитывая степень влияния всего античного наследия на историю и культуру западного мира) субстанциональным началом и источником уникального в своей самодостаточности европейского (евроамериканского) правового континуума. Укорененность же основных структур юридического мышления в более широкой реальности – правовом менталитете – несомненно, обеспечивает их сохранение и фиксацию на уровне инварианты национального развития, трансляцию на весьма далекие «временные расстояния» и, в определенном смысле, темпоральную «вненаходимость». Именно к однородности юридического мышления современные исследователи апеллируют в поисках единых оснований западной правовой традиции, когда выводят и анализируют «некие рационально-этические принципы, следовать которым есть веление правового разума».^[ix] Общность юридического мышления, единые «сгустки» логической практики в сфере правовых и политических отношений ведет к постепенному формированию «широкомасштабной» правовой культуры, распространившейся и на континентальную, и на островную Европу. Поэтому, несмотря на известные различия между семьями общего и романо-германского права, в принципе, они покоятся на единой стилистике правового мышления (формах и способах юридической логики) и правового языка, соответственно, одинаковых мировоззренческих основаниях. В частности, характеризуются схожими методами конструирования легальных, прикладных и, во многом, научных определений, способами реконструкции норм права, общими подходами к моделированию правоотношений и нормативных умозаключений, весьма схожей (и с формальной, и с содержательной стороны) эротетической логикой, которая в данных правовых системах находит в юридической практике многообразное применение (в судебном и административном процессах, деятельности следственных органов и т.д.), оперированием одним и тем же списком модальностей нормативности (например, «обязанность», «правомочие», «обязательно», «запрещено» и др.).^[x]

Однако единство европейского правового мышления в современной литературе является достаточно дискуссионным вопросом. Так, Рене Давид пишет: «Система романских правовых систем – это система относительно рациональная и логическая… Английское право, напротив, создавалось без каких бы то ни было забот о логике, в рамках, которые были навязаны судебной процедурой … положения английского закона тонут, в конце концов, в массе решений судебной практики, авторитет которых заменяет закон. Общий дух закона и цель его рискует быть забытыми и утерянными в массе решений, каждое из которых разрешает лишь какой-либо частный вопрос».^[xi] Напротив, известный английский историк права Мейтленд еще в 1888 г. указывал: «Английские юристы уже в течение последних шести веков преувеличивают уникальность нашей системы права… Я знаю достаточно, чтобы утверждать следующее: существуют огромные массы средневекового права чрезвычайно сравнимого с нашим».^[xii] Вебер, в свою очередь, отмечал, что праву Англии не была присуща формальная рациональность, оно было примером частично «традиционного» типа права и частично «харизматического» типа.^[xiii] Более того, некоторые западные правоведы в последнее время все чаще и чаще обращают внимание на то, что «в рамках основных современных систем принято различать, с одной стороны силлогизм и дедуктивное суждение, в основе которых – принципы, перешедшие из нормативной системы, преобладающей в частных правовых системах романо-германских государств, а с другой стороны, суждение преимущественно аналогическое, которое преобладает в частных правовых системах типа «common law» («общее право»), основанных главным образом на юридических прецедентах».^[xiv] Тем не менее, по типу функционирования и воспроизводства права – это высокорационализированные, максимально логизированные, в целом, ориентированные на присущие классической (аристотелевой) логике (конечно, с учетом дальнейшей ее модернизации Ф.Бэконом и Дж. Миллем) дедуктивно-индуктивные способы рассуждения правовые системы.

Подобные разногласия являются достаточно продуктивными с точки зрения истории европейского права, юридической антропологии и сравнительного правоведения. Они, скорее всего, связаны с тонкостями культурной и цеховой традиции романо-германского и англо-саксонского права, поэтому вряд ли вообще относимы к собственно логическому аспекту юридического мышления, тем более что многие современные историки права отмечают известное сближение двух европейских семей после окончания второй мировой войны.

В целом же можно выделить несколько важнейших процессов, определивших формирование неповторимого стиля и структуры юридического мышления в Западной Европе. Это, прежде всего, достаточно раннее возникновение корпуса юристов-профессионалов; создание юридических школ, где изучают законы и осваивают на примерах отдельных процессов способы юридического мышления; систематизация всего правового материала и «комплектование» институтов и отраслей права; наличие адекватных этических представлений (прежде всего о порядке и справедливости), обусловивших возникновение канонического права (Corpus Iuris Canonica) и повсеместное распространение в Новое Время идей естественного права. Очевидно, что смена этических представлений, ядром которых для любого правоведа все же являются идеи справедливости, как правило, влечет за собой смену основных юридических понятий и, следовательно, определенных аспектов юридического мышления.

Кроме данных факторов, генезис правил и принципов оценочно-познавательной деятельности, присущих западному стилю мышления в области права и политики, определяет сложившаяся в европейской цивилизации, начиная с античности, и постоянно совершенствующаяся практика договорных правоотношений, когда даже западный вассалитет имел контрактную природу и выступал как внешне выраженное (логизированное) юридическое отношение, фиксирующее взаимные права и обязанности сюзерена и вассала, т.е. моральный принцип преданности формализовался, облекался в договорную форму, приобретал ригористически-деонтическое прочтение.^[xv] При становлении подобных взаимоотношений неизбежно возникает и вполне рациональная схема разрешения споров между сторонами договоров: конфликты между вассалами и сюзеренами подлежали судебному рассмотрению. Последнее же, несомненно, стимулирует постоянное развитие логико-правовой техники, особых риторических и психологических приемов, иного инструментария, используемых в ходе судебной тяжбы. Поэтому «сутяжничество» высших слоев общества, как и договорное закрепление взаимных прав и обязанностей вассалов и сюзеренов знаменовало собой важный вклад в формирование юридического мышления (правового менталитета) Запада как неповторимого, самодостаточного феномена, отличающегося от правового мышления представителей незападных культур, а также связанного со стремлением носителей западной правовой ментальности постоянно совершенствовать логико-формальную сторону юридической практики.

Последнее обстоятельство было замечено не только в рамках правовой науки. Например, философ и математик Л. Брюнсвик указывает на неразрывную связь между дедукцией и правом, в частности, «открытием силлогизма» и созданием суда присяжных во Франции.^[xvi] Накладывая господствующие в западном способе мышления силлогистические матрицы на организацию европейского правосудия, Брюнсвик отмечает, что «законодателю остается только сформулировать бульшие посылки; любой закон Кодекса должен быть выражен в общем виде. Суд присяжных устанавливает меньшую посылку. В том случае, когда приговор подтверждает виновность, присяжные выступают посредниками, сближающими общий закон и отдельный случай; приговор есть живой вывод определенного силлогизма в действии».^[xvii]

 Логик  А. Жожа, в отличие от Брюнсвика, устанавливает обратную связь. «Что касается права, оно породило технику доказательства, убеждения посредством доказательства… Юридическая и риторическая техника представляют собой один из источников (одно из начал) логики, … так что кто-то назвал право “математикой социальных наук”».^[xviii]  

Актуальные проблемы отечественного юридического мышления обсуждаются  в явно немногочисленных   работах.^[xix]  Так, в историко-культурологическом и общетеоретическом  контекстах эта проблема проходит в работе В.Н. Синюкова, который делает весьма интересное замечание относительно особенностей отечественного правового сознания и, соответственно, юридического мышления. «Отсутствие личностной «суверенизации», противостоящей обществу, - специфическая черта русского правового сознания, приводящая через прямолинейные сравнения с принципами западного права к иллюзии отсутствия у русских исходных элементов феномена юридического. Эту черту русского права условно можно обозначить как его надрациональность, автономность от технико-догматического элемента. Российское право значительно более чем западное опирается на духовные механизмы регуляции поведения, не исчерпывающиеся силлогистической юриспруденцией».^[xx] В историческом ракурсе, подтверждение последнему, дальнейшее развитие данной мысли можно встретить и в работах других современных авторов, обращающихся к архаико-традиционному стилю национального мышления, присущим ему правилам и принципам оценочно-познавательной деятельности. В частности, О.Г. Усенко пишет: «Замкнутость жизни и господство натурального хозяйства не способствуют формированию абстрактного мышления. Люди, живущие в таких условиях, не умеют мыслить силлогизмами. Ведущее место … занимают не вербально-логические связи, а процессы припоминания наглядной ситуации… В этих условиях всякая новая информация, чтобы не быть отвергнутой, должна представать как нечто знакомое “старое”. Познание, таким образом, принимает вид узнавания».^[xxi]

Тем не менее, даже в условиях утверждаемого в рамках отечественной правовой традиции примата «духовного» начала над «логическим» (силлогистическим) вряд ли возможно обойти еще одну, сопряженную с семантической и прагматической сторонами юридического мышления проблему - проблему юридической истины. 

Вообще, понятие «истина» многозначно. В различных контекстах, философских, юридических, культурологических дискурсах исследователи вкладывают в него различное содержание, пытаются «приписать» ему определенный смысл и значение. «Так, мы говорим об “истинном” друге, имея в виду его верность. Любитель музыки может сказать о понравившемся ему музыкальном произведении как об “истинном” произведении искусства… Следователь, успешно закончивший дело, скажет, что ему удалось выявить “истинного” преступника, т.е. именно то лицо, которое действительно совершило преступление», - пишет Э.М. Чудинов.^[xxii] Конечно, нельзя утверждать, что одни из упомянутых употреблений термина «истина» являются правильными, а другие – нет. Скорее всего, все они «правильны» в том смысле, что представляют собой продукты естественного развития мышления, в том числе и юридического мышления как феномена многомерной (элитарной, фольклорной, традиционной, профессиональной, столичной, периферийной и др.), но в тоже время единой и единственной человеческой культуры.

Видимо поэтому, проблема юридической истины, как в отечественной, так и в зарубежной правовой науке, всегда далека от какого бы то ни было  окончательного решения. Его нет и не может быть! Хотя, конечно, имеются многочисленные подходы теоретиков, мнения и призывы ученых-процессуалистов, представителей иных направлений правового исследования. Можно вспомнить, хотя бы, слова Х. Позера: «Истина, только истина и ничего, кроме истины, - этого требует суд, и клятвопреступление строго наказуемо…» .^[xxiii] Однако в самом  общем понимании речь идет о том, где лежит граница между истинным и ложным суждением в правовой сфере, какие операции необходимы для получения достоверного знания и что же все-таки считать этим самым «достоверным знанием» в конкретной (национальной) юридической (в частности, судебной) практике.

Включенность  юридической истины в систему юридико-ментальных представлений и образов в качестве идеального объекта, цели правосудия, хорошо известное как практикующим юристам, так и правоведам-теоретикам стремление к установлению некой объективной истины с помощью правового исследования и познания особого рода, естественно, вызывает к жизни массу проблем и пока здесь больше вопросов, чем ответов. «Какое мне дело до того, - иронизирует по поводу юристов своего времени М.Е. Салтыков-Щедрин, - совершено ли преступление в действительности или нет! Я хочу знать, доказано оно или не доказано и больше ничего».^[xxiv] Напротив, известнейший советский ученый М.С. Строгович в своих исследованиях всячески стремился   преодолеть эту, по сути, софистическую, релятивистскую установку, «интеллектуальное мошенничество» (термин Г.В.Ф. Гегеля)  в области юридической практики путем «объективации» правовой истины. «Судебная деятельность, - пишет Строгович, - это сложный процесс исследования и оценки подчас противоречивых фактов рассматриваемого дела во всем своеобразии его конкретных обстоятельств … суд стремится к установлению по рассматриваемому им делу объективной истины, и лишь установление такой истины служит законной базой для справедливого приговора советского суда».^[xxv]

 Это, на первый взгляд, бесспорное  и вполне оправданное утверждение в контексте национального (собственного) правопонимания оказывается не таким уж однозначным. Во-первых, вызывает сомнение сама возможность «чистой» объективности истины в достаточно «субъективированном» юридическом (судебном) действовании, тем более что и сам Строгович отмечает: «Объективную истину нельзя оторвать от субъективного убеждения судей в том, где истина и где ложь в рассматриваемом деле».^[xxvi] Более того, из всех имеющихся общенаучных теорий истины, пожалуй, только классическая (аристотелевская) претендует на установление соответствия знания вещам некой действительности, тогда, как иные подходы (когерентная, прагматическая концепции и др.) не «замахиваются» на невозможное и предлагают иные критерии истины. Во-вторых, достаточно очевидна и многократно подтверждена в отечественной практике зависимость юридической истины от различных идеологем и стереотипов (в худшем случае, прямого политического заказа), имеющих место прагматических представлений и т.д. Это и небезызвестный обвинительный уклон, и постоянное стремление  к «активной борьбе с преступлениями»  в «трудных условиях осуществления судебной деятельности», и многие другие проявления национальной правовой ментальности. В-третьих, до сих пор отсутствуют (и, скорее всего, будут отсутствовать и далее) ясные, явные, общепризнанные критерии установления объективной истины в гуманитарном познании, а ведь именно таковым и является познание юридическое.

Кроме этого, Строгович, следуя установившейся веками отечественной юридической парадигме и утвердившемуся стилю правового мышления явно «сужает» телеологические рамки судопроизводства: цель суда – это не только раскрытие и осуждение преступления, но и безусловное соблюдение законов и права относительно каждого конкретного случая. Именно последнее должно быть основой для развития и функционирования базовых когнитивных «готовностей», составляющих ядро стиля юридического мышления. Поэтому, в условиях многочисленных современных попыток «переустройства» или «реконструкции» всей интеллектуально-познавательной практики в политико-правовой сфере позиция Строговича не находит места и постепенно заменяется другой, ранее приписываемой буржуазным юристам или отечественным правоведам дореволюционной эпохи, установкой, в соответствии с которой юридическое познание (хотя это кое-кому и покажется «прискорбным») носит только вероятностный характер. Последняя, отчасти, «материализовалась» в проекте общей части УПК РФ, авторы которого связывали  доказанность «с установленной законом степенью вероятности» (ст. 150).^[xxvii] Однако в окончательном варианте УПК РФ все же просматривается некоторое противоречие: с одной стороны, признается, что «судья, присяжные заседатели, а также прокурор, следователь, дознаватель оценивают доказательства по своему внутреннему убеждению, основанному на совокупности имеющихся в уголовном деле доказательств, руководствуясь при этом законом и совестью» (ст.17), а с другой - и это ясно определено в комментарии к ст. 85 – устанавливается, что целью доказывания является «установление объективной истины по конкретному уголовному делу, на основании которой может состояться законное, обоснованное, справедливое итоговое решение по уголовному делу».^[xxviii] И рассуждать об этом можно и далее… Очевидно другое, - в настоящее время, в условиях перехода отечественной правовой системы к иному типологическому состоянию, связанного с известным стремлением членов социума к ощутимым качественным изменениям в политической жизни страны, попытками идентифицировать, адекватно оценить собственное юридико-государственное развитие, выявить основы отечественного  правового «мира» проблемы юридической истины и юридического познания должны найти достойное место в общем исследовательском поле современного российского правоведения.