Untitled

Мордовцев А.Ю.

Мамычев А.Ю.

Власть

Авторы: А.Ю. МОРДОВЦЕВ
А. Ю. МАМЫЧЕВ
//Известия высших учебных заведений. Северо-Кавказский регион. Приложение №5, стр. 68-76

МИШЕЛЬ ФУКО: ПОИСК ОСНОВАНИЙ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ВЛАСТИ

В современной теории права и государства, впрочем, как и во всей юридической науке в свете вполне ощутимых стремлений ряда исследователей к методологическому обновлению собственных интеллектуальных изысканий вполне оправдана ситуация поиска адекватной аналитики изучаемых явлений, процессов, событий. Десятилетие “конструктивного хаоса”, царящего в 90-х годах в гуманитарной сфере, явно спровоцировало данные тенденции. Целая эпоха методологической и идеологической стабильности, наблюдаемая, в том числе и в политико-юридическом познании, “давящего на умы” монизма, если и не прекратилась вовсе, то уж, по крайней мере, прервалась, возможно, временно отступила. Конечно, рецессию диалектико-материалистической теории и определяемых ею концептуальных подходов к решению государственно-правовых проблем можно оценить по разному, и абсолютно правы те из современных авторов, которые стремятся выявить не только исключительно позитивные моменты, связанные с отказом от многих канонов прежнего метода, они, бесспорно, имеют место в современной юриспруденции, но и обращают пристальное внимание на негатив. Например, не секрет, что отечественная историко-правовая наука, в лице многих своих ведущих школ “не обнаружила” явной методологической ценности в цивилизационном подходе – историко-морфологических построениях О. Шпенглера, его реквиему по Западу и (как это было не так давно отмечено на одной из международных конференций, проводимых российским историко-правовым обществом) теоретическом мистицизме А.Тойнби – и продолжает рассматривать его не более чем увлекательное “чтиво”, достаточно полезное для расширения кругозора. В этой связи, отказ от, несомненно, работающих в руках российских историков-правоведов методов равносилен отказу от методологии вообще, переходу к обычному “фактокапательству”. Тоже самое можно сказать и о других направлениях юридической мысли, в частности об общей теории права и государства, цивилистики и др., в рамках которых далеко не всегда целесообразно стремиться использовать вновь обретенные в настоящее время философско-эвристические конструкции. Однако нельзя отмахнуться и от очевидного – отечественная правовая наука сейчас, в переходном (в теоретико-методологическом плане) состоянии развития действительно открыта для обмена идеями и опытом, способна вести диалог со всем полем гуманитарной мысли, причем не только современной (зарубежной или российской), но и “путешествовать во времени”, открывая или заново открывая как иностранные, так и собственные интеллектуальные шедевры, обретая утраченное.
Довольно длительный период времени наше правоведение было охвачено “онтологической болезнью”, т.е., по сути, занято социологической регистрацией правовых событий, их анализом и частно-научным обобщением. В рамках последнего и выстраивалась определённая “логика” - поиск тождества между правовыми понятиями, принципами, идеалами (многие из которых введены, но пока еще не осмысленны) и правовым сознанием, посредством правовой практики. Именно этот, по-своему важный и значимый, духовно-практический период развития науки привел к осознанию того, что теория права (для того, чтобы двигаться вперед) вынуждена обратится к познанию своей самости, собственной эвристической практики и результатов. Как пишет, например, Д.А. Керимов, для развития любой науки свойственны “… периоды, характеризующиеся накоплением преимущественно онтологического материала, неизбежно сменяются периодами его гносеологического осмысления, обобщения и систематизации”(1). Значимость этих этапов более чем очевидна: они позволяют не только разобраться и привести в порядок саму основу правовой науки (её методологию и “процедуру рационализации”), но и дают возможность обогатить весь её фундамент новым содержанием и инструментарием, вобрав в себя различные достижения науки в иных отраслях гуманитарного знания.
В этом ракурсе весьма актуальным видится рассмотрение проблемы власти, т.к. данный социальный феномен, равно как и другие (например, право, государство, правосознание), является объектом междисциплинарных исследований, что в свою очередь способствует диалогу и взаимообогащению целого ряда общественных наук. Более того, в “новом взгляде” на социальные явления острее всего нуждается и сама общая теория государства и права: в отечественном правоведении, особенно в последние годы, достаточно отчетливо проявляется стремление к поиску простых ответов на очень сложные вопросы.
Например, наиболее распространенным определением власти является следующее: “Это отношения господства и подчинения, при которых воля и действие одних лиц (властвующих) доминирует над волей и действиями других лиц (подвластных)” (С.Алексеев). Или “государственная власть – это концентрированное выражение воли правящих социальных групп” (В. Корельский). Проблема, казалось бы, ясна и прозрачна. Однако даже поверхностный анализ существующих в современной России властных практик, по крайней мере, ставит под сомнение предыдущие утверждения. Кто подлинный субъект государственной власти? Народ, парламент, Президент … Последний в послании Федеральному Собранию РФ прямо заявил, что “органы местного самоуправления часто осуществляют функции органов государственного управления” или “в стране вообще формируется своего рода “теневая юстиция””. В этих условиях по неволе теряешься по поводу определения подлинных субъектов государственной власти (субъектов властвования), перестаёшь доверять привычному (знакомому по многим работам корифеев отечественной правовой и политической мысли) пониманию ее природы. Поэтому, на первый взгляд довольно ясное понятие, сложившиеся в рамках теории государства и права, при глубоком, обстоятельном изучении открывает бездну не понятого. ''Тайна сия велика…''
Кроме всего прочего, объективная трудность в определении власти связана: во-первых, с тем, что власть рассматривается с различных методологических и эпистемологических позиций, формируя концептуальное пространство, и исследователь теряется в накопленном веками материале; во-вторых, различие взглядов на власть, во-многом, объясняется также обстановкой и содержанием социального запроса на тот или иной вид интеллектуальной деятельности (юридический, философский, социологический и др.) на определённом историческом этапе; в-третьих, как правило, проблема знаний о власти погружалась в заидеологизированное и политизированное поле.
В силу этого, многие авторы в процессе исследования сознательно задают определённые ограничения в определении этого феномена. Так, Т. Парсонс рассматривает власть только в политическом измерении, оставляя за скобками остальные её проявления. Бихевиористы Г. Лассуэл, А. Каплан, Р. Даль сводят всё многообразие отношений власти к отношению между акторами и их волевыми стремлениями, убеждениями и, естественно, интересами. Х. Арендт определяет её как способ регулятивного общения (диалога) между равными субъектами. В рамках формально-управленческого подхода уделяется внимание, как правило, государственной власти с присущими ей отношениями “господства – подчинения” и лишь вскользь рассматриваются другие виды власти (социальная, экономическая, политическая и т.п.).
Несмотря на вышесказанное, явный интерес сегодня все же вызывают концепции, которые предлагают максимально широкую, интегрированную трактовку власти вообще и государственной власти в частности. Так, к наиболее сложным современным подходам к пониманию природы власти, осмыслению её социокультурной значимости можно отнести и концепцию властных отношений М. Фуко. Сразу хотелось бы отметить, что говорить о каком-либо статичном понимании власти в рамках фукианского взгляда не представляется возможным. Определение власти здесь всегда погружено в определённую социокультурную стратегию, имманентно области (политической, религиозной, экономической и т.п.), в рамках которой производятся значимые (читай, оправданные, легитимные) суждения о ней. В своих научных исканиях М. Фуко обращается к истокам формирования явлений, к скрытой логике их развития, которая в то или иное время побуждала, а то и принуждала сказать о каком либо социальном явлении нечто определённое (т.е. сделать его объектом познания) и далее двигается к условиям, формирующим эту логику. Дискурсивный анализ Фуко предполагает рассмотрение набора властных и иных связанных с ними практик, в которые вовлечены представители определённого социума. Эти практики – политические, юридические, экономические, информационные - задают фон, условия возможности, понимания различных высказываний, актов, доктрин и событий. Сам Фуко утверждает, что целью его дискурсивного анализа являются “практики… понимаемые здесь как место, где сказанное и сделанное, применяемые правила …, спланированное и принятое за данность плавятся или переплетаются” (2).
Говоря, в свою очередь, о традиционном понимание государственной власти, как действующих, юридически оформленных субъект-объектных отношений, Фуко показывает, что они реально не существуют, а созданы исключительно для “публичной симуляции”. Вообще, употребляя термин “власть” (а в контексте его рассуждений данная категория предстает именно как государственная власть), он неоднократно подчеркивал, что понимает под ней не некую субстанцию, погружённую в социальное тело, а множественность форм “отношений власти”, которые и определяют характер и содержание социально-правового и политического взаимодействия между отдельными индивидами, между индивидом и группой, сообществом и т.п. Поэтому Фуко и не даёт привычного нам, явного определения государственной власти (ограничивается контекстуальным), но отмечает, что “власть понимается не как достояние, а как стратегия, что взаимодействия господства приписывается не “присвоению”, а механизмам, манёврам, тактикам, техникам, действиям. Что надо видеть в ней сеть неизменно напряжённых, активных отношений, а не привилегию, которой можно обладать. Что следует считать её моделью […] Словом, власть скорее отправляется, нежели принадлежит; она не “привилегия”, приобретённая или сохраняемая господствующим классом, а совокупное воздействие его стратегических позиций…”(3) или “власть – это не некий институт или структура, не какая-то определенная сила, которой некто был бы наделен: это имя, которое дают сложной стратегической ситуации в данном обществе” (4). В этой связи, современные концепты власти, для Фуко, это не более чем пустые, не наполненные конкретным содержанием понятия. Он утверждает, что реальность власти сосредоточена во множестве взаимодействующих, порой разновекторных сил, причем всегда в конкретном обществе, этим термином следует обозначить миллионы взаимодействий, а не отдельные и единичные события. Отдельной экзистенции, существования вне этих событий власть (государственная, политическая, экономическая) не имеет. Фуко показывает, что, обращаясь к рассмотрению любой социальной (юридической, политической, религиозной) проблемы, в какой-либо исторический период, исследователь в конечном итоге сталкивается с государственной (либо, шире – социальной) властью, её проявлениями, и каждый человек, так или иначе, является частью существующих в обществе властных отношений, неизбежно вовлечен во властно-правовой круговорот. Таким образом, государственная власть у Фуко рассматривается в силу этого не как совокупность институтов и аппаратов, а, прежде всего, как множественность отношений силы, имманентных области, где они осуществляются и формируются, а уже внутри той или иной области эти отношения институциализируются (приобретают привычный для нас вид), порождают определенный дискурс, Поэтому-то Фуко и анализирует условия самой возможности существования данного явления в определённых конфигурациях социальных практик. Французский методолог высвечивает социальный контекст переплетение Слов (о власти) и Дел (власти). Итак, государственная власть – это абстрактное понятие, её можно обозначить как общее имя для дискурса, за которым скрывается устойчивая конфигурация, столкновение и пересечение государственно- властных (аппаратных и неаппаратных) практик.
Конечно, методологическая направленность М. Фуко до сих пор остается предметом широких дискуссий, но одно, тем не менее, не вызывает никаких сомнений – это стремление выявить условия формирования и существования (осуществления) различных социально-правовых и политических феноменов: власти, управления, права, наказания и др., содержание которых трансформируется и во времени и в пространстве, порой кажется просто не уловимым.
Развитие творческой мысли Фуко можно условно разделить на три этапа. Первый – “археологический”, здесь он исследует условия возможности появление той или иной социальной проблемы в дискурсе. Причем дискурс имеет два разных смысла: с одной стороны, он выступает как “публичный”, декларируемый, идея и содержание которого культивируется и контролируется в конкретной социальной практике, с другой – это “скрытый” дискурс, выступающий в качестве реального состояния дел, реконструкцией и анализом которого занимается исследователь (5). Второй этап – “генеалогический”, здесь он рассматривает, проблематизирует современные конфигурации практик, а затем описывает историю их становления. “Я отталкиваюсь от проблемы в тех терминах, в которых эта проблема ставится сегодня, и пытаюсь написать её генеалогию; генеалогия означает, что я веду анализ, опираясь на сегодняшнюю ситуацию… это, значит, написать историю настоящего”(6). И, наконец, в третьем, позднем периоде Фуко делает поворот в своей исследовательской программе и анализирует единичные практики, которые формируют отдельного индивида как субъекта властных отношений, другими словами, он восходит от единичности к системной множественности властных отношений, подчеркивает, что не может существовать сетки властных отношений (так или иначе опутывающей всё общество) без некоторого числа “практик себя”, из которых она (система власти) и вырастает, на которые она опирается, в которых разворачивается (7).
Очевидно, что предполагаемый подход открывает принципиально иной взгляд на проблему государственной власти, задает оригинальную стратегию ее исследования. Вместе с тем, подчёркивая значимость дискурсивного анализа (выявления условий возможности явлений) в правоведении, мы отнюдь не хотим ограничиться сведением концепции власти, предложенной М. Фуко, к чисто теоретическим конструкциям онтологического характера, а стремимся развить её гносеологический потенциал, и, прежде всего, выявить методологическую значимость фукинианских построений для современной философии политики и права.
К сожалению, в научной литературе дискурсивная стратегия, равно как и само понятие дискурс, до сих пор не может освободится от частнонаучной, лингвистической коннотации. Несомненно то, что именно лингвистикой впервые был широко использован и содержательно наполнен данный термин, однако бесспорен и тот факт, что дискурс уже давно (начиная с 60-х гг. ХХ в.) стал философской категорией (8) означающей: условие (языковое, коммуникативное, историческое), которое раскрывает и актуализирует бытие для субъекта (т.к. любая реальность возможна, как реальность, о которой говорят – А. Кожев). В отличие от классической европейской мысли, которая всегда стремилась выявить и рассмотреть нечто “третье” между Думать и Говорить, дискурс во французской традиции понимается как первичное Событие, предопределяющее бытие. Таким образом, дискурс – это особый “фон”, контекст или, как пишет Фуко – “условия возможности” существования реальных феноменов.
Как известно, в традиционном для западно-европейской культуры юридико-политическом понимании, государственная власть представлена в виде особых техник, способов воздействия (господство – подчинение), упорядочивания и регуляции многообразия социальных отношений. Роль права в рамках данного подхода, прежде всего, сводится к юридическому “кодированию” властных практик, чтобы осуществление последних не выходило за рамки правового регулирования. Власть как бы априорно понимается как особый механизм социальной коммуникации, который должен быть органично встроен в политико-правовую жизнь общества и хотя бы на уровне публичного дискурса (нормативно-правовых актов, деклараций и т.д.) соответствовать юридической реальности. В этом плане, механизмы власти весьма часто совпадают с самим правовым регулированием, а в некоторых случаях власть вообще понимается как средство для достижения правовых целей, т.е. не имеет собственного “языка”, а артикулируется в системе социальных отношений посредством юридического дискурса (9).
Однако, думается, современная политическая и правовая жизнь намного богаче, а, соответственно, сложнее и феномен власти. Очень сама практика опрокидывает некоторые давно устоявшиеся понятия и догмы, показывает примитивность и односторонность многих имеющихся в правовой науке воззрений. Более того, сегодня, очевидно, происходит перенос юридический понятий, схем и терминов из западных культур на отечественную почву, без учёта неповторимого, национального стиля правового и политического мышления, образов, юридических и управленческих практик, в силу чего и возникает полное или частичное несовпадение юридического знания с имеющей место действительностью (духовной, политической, правовой и т.п.).
Порой складывается впечатление, что правовая наука в современный период часто как бы не “замечает” окружающего ее социального бытия, просто “подгоняет” последнее под содержание собственного (сформулированного к настоящему времени) корпуса знаний. Оценка имеющих место политико-юридических процессов и явлений во многих случаях протекает в точном соответствии с “принятыми” в науке теоретическими постулатами и эвристическими схемами, в рамках которых остальные социальные явления, так или иначе нарушающие заранее “программируемую” истину, не принимаются в расчёт, и традиционное правовое знание, как справедливо отмечает Фуко, от них полностью абстрагируется (10). В итоге, возникает вопрос, а что если мы действительно “вступаем в такой тип общества, где юридическое всё менее и менее способно кодировать власть и служить ей системой представлений”?(11) И посему необходимо выработать новую аналитику, схватывающую динамизм политической жизни и её различные проявления.
В своих трудах М. Фуко формирует и использует динамический (историко-динамический) подход, рассматривая способы обретения смысла любым социально-правовым явлением, как во времени, так и в пространстве. Власть, прежде всего, должна восприниматься как смысловое начало, и её смысл раскрывается через проекцию образов власти и связанных с ними властных отношений. И лишь затем эти образы “оживляются” и персонифицируются в отдельных индивидах, группах, органах. Государственную власть, скорее следует анализировать как особую реальность, которая обнаруживает себя в сердцевине общественно-политической и правовой жизни: её образ возникает в практике и для практики, за ней всегда стоит некоторая онтологическая утвердительность, как сосредоточение организующих, упорядочивающих и утверждающих сил. И поэтому главная задача для М. Фуко - проследить, как воспринималась власть в истории той или иной культуры. В рамках этого понимания, надо заниматься не простой регистрацией отдельных событий, а сведением единичных практик к смысловому образу и роли власти в той или иной эпохе, конкретном социуме, реконструировать главные центры смыслонаполняющие её образ и властную практику, и выйти в конечном итоге к особым политико-правовым типам, стилям мыследеятельности индивидов в конкретном ментальном поле.
В зеркале этого власть можно рассматривать в трех плоскостях; во-первых, реконструируя образы и стили мыследеятельности субъектов (первичных, вторичных) и объектов власти, т.е. осуществляя путь от культурно-антропологического (12) момента власти к более общим – асксиологическим формам (13) Во-вторых, это собственно технологии, техники и способы осуществления власти, где именно юридическое начало упорядочивает и организует всевозможные властные отношения. Это объективирующие практики, т.е. нормы, модели, действуя в которых индивид становится “социально-позитивным” (социальные действия которого получает массовое одобрение) участником общественных отношений.
В-третьих, это сами властные отношения, складывающиеся в повседневной практике, в которых все властные образы и техники “оживляются”. Это область, где сеть властных отношений и стратегий получают свою реальность, где производятся знания и смыслы.

Керимов Д.А. Методология права (предмет, функции, проблемы философии права). / 2-е изд. М., 2001, с. 71
Цит. по Хархордин О. Фуко и исследование фоновых практик // Мишель Фуко и Россия: Сб. статей/ Под ред. О. Хархордина. СПб.; М., 2001, с. 49.
Фуко М. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы. М., 1999, с. 41.
Фуко М. Воля к истине. По ту сторону знания, власти и сексуальности. М., 1996. с. 193.
См. подробнее об этом: Розин В.М. Типы и дискурсы научного мышления. М., 2000, с 100 – 105, а также “Юридическое мышление” Алматы, 2000
Цит. по: Кастель Р. “Проблематизация” как способ прочтения истории // Мишель Фуко и Россия: Сб. статей / Под ред. О. Хархордина. СПб.; М., 2001, с 11
Фуко М. Забота о себе. История сексуальности III. Киев; М., 1998
По этому поводу Д.А. Керимов замечает, что “… те или иные положения различных наук по мере своего обогащения и развития могут приближаться к такому высокому уровню общеноучности, который обретает методологическую универсальность, включается в систему методов философии. / Д.А. Керимов методология права. с. 29
Юридический дискурс, в данном контексте, можно представить как собирательное понятие, отражающее весь “мир права”, со своим юридическим языком, системой понятий и правил, традиций, историей, правовой практикой и правовым мышлением. Юридический дискурс конкретизирует и проблематизирует реальную правовую жизнь общества, вместе с тем, данный дискурс зависит от социального времени и пространства.
Цитата по Подорога В.А. Власть и познание (археологический поиск М. Фуко). / Власть: Очерки современной политической философии запада. М., 1989, с 220
12 Так, Фуко по поводу субъективных практик говорит, что они образуют самый важный и самый активный очаг нравственных и правовых законов, и что именно вокруг них и развёртывается основные размышление. / Фуко М. Воля к истине. По ту сторону знания, власти и сексуальности…
13 Как отмечет В.М. Розин, это модель анализа “… позволяющая охарактеризовать власть и социальные институты как идеальные объекты” используемые для исторической реконструкции. / Розин В.М. Типы и дискурсы научного мышления., с. 118