Для того чтобы ориентироваться в какой-либо сфере следует исходить из ощущений, отчетливых или хотя бы «смутных» представлений реальности этой сферы. Реальность, данная человеку в ощущениях и представлениях – это, с одной стороны, основа, некая априорная сущность, первоначало ее теоретического описания и практического опыта, а с другой стороны, определенный результат вовлеченности субъекта в соответствующие социальные практики. Подобно тому, как концепции психологической или экономической реальности, представленные, например З. Фрейдом, К.Г. Юнгом, К. Марксом или Дж. Кейнси помогают или, по крайней мере, помогли на определенном историческом этапе индивиду и обществу найти оптимальные  решения своих проблем, концепция правовой реальности, т.е.  представления о природе, социокультурных, экономических и иных основаниях, развитии сложного мира права, безусловно, помогают ориентироваться в нем и философу права, и юристу-практику, студенту, любому гражданину, так или иначе «обитающему» в конкретном правовом и политическом пространстве. Видимо, перефразируя известное суждение Аврелия Августина о времени, Е.В. Спекторский подчеркивал: «Юристам кажется, что они знают, с какой реальностью они имеют дело, только до тех пор, пока их об этом не спросят. Если же их спросят, то им уже приходится или самим спрашивать и недоумевать, или же по необходимости решать один из труднейших вопросов теории познания»^[i]. Тем более, эту мысль трудно переоценить в плане поиска оснований отечественной правовой действительности, выявления и понимания сущности собственного типа нормативности, а значит, образа и специфики национального права обращение к несколько «подзабытому» советскими авторами культур-онтологическому аспекту философского осмысления юридической сферы трудно переоценить.^[ii]

В рамках формирующейся в последние годы в российском правоведении теории юридического менталитета появляется реальная возможность рассмотрения права как базовой регулятивной формы культуры, ценностно-значимого «продукта» саморазвития цивилизации, нации, этноса, закономерного явления эволюции их бытия. И если немецкий философ права А. Кауфман, решая вопрос, что значит быть для права вообще, где оно «живет», другими словами, к какому типу реальности принадлежит отмечал: «Вопрос…правовой онтологии должен гласить: каким способом право причастно бытию…какая модальность бытия… ему подходит»^[iii], то в нашем случае прочтение этого «вопрошания» может и должно быть иным, а именно: «Каким образом право сопричастно бытию культуры, национальному самосознанию».  В этой связи рассмотрение различных типов правопонимания, форм осознания юридической и политической действительности – это, в методологическом плане, необходимые  смыслообразующие этапы магистрального для современной юридической науки процесса культурной идентификации национального права. Однако проведение подобных исследований, очевидно,  предполагает решение ряда проблем.

«Философы не желают сходить с неба на землю, а юристы не хотят поднять свои глаза от земли, повыше», - сетовал в конце XIX века Г.Ф. Шершеневич, отмечая сохранившуюся в определенном смысле и в настоящее время «расколотость» отечественной гуманитаристики в решении многих актуальных проблем^[iv]. «Право – это тот социальный феномен, который «закрыт», если на него смотреть только юридическим взглядом. В этом состоит методологический недостаток многих интерпретаций права» - утверждает современный правовед Р.С. Байниязов^[v]. Преодоление же теоретического изоляционизма, данной псевдонаучной установки открывает широкие возможности для радикального обновления отечественной юридической науки, изменения её эвристических акцентов, целей, задач, методологических ориентиров, для объективной и серьезной разработки заявленной темы, до сих пор относящейся к области «белых пятен» российского обществознания. С другой стороны, нельзя не заметить, что в отечественной юридической действительности право (но не правда) подменялось приказным нормотворчеством^[vi] и, соответственно, трактовалось как утилитарно-прагматическое средство политико-властной регуляции общественных отношений. Господствующее в России, по крайней мере, начиная с реформ Петра Великого, политико-идеологическое понимание права элиминировало любой негосударственный, а позже и неклассовый подход к данному явлению - объективной, по сути, социокультурной целостности, в конечном счете, не зависящей от каких-либо или чьих-либо властных усмотрений и всегда имеющей цивилизационное и национально-этническое прочтение. Позитивистские и разного рода этатистские представления  реальности  права, сводящие последнее исключительно к одному из разнообразных продуктов мыследеятельности государственного аппарата неизбежно выхолащивают суть права, лишая его всех атрибутов регулятивной формы культуры, а часто вообще приводят к таким сомнительным каламбурам, как «три слова законодателя – и целые библиотеки становятся макулатурой» ^[vii] или «где могло бы существовать право, которое вышло бы не из деятельной силы и энергии индивидуалов и начало которого  не терялись бы в темной глубине физической силы?» ^[viii].

Современные же попытки преодоления рецидива социалистического правосознания как и ряда его последствий неизбежно предполагают принципиально иное понимание права, а именно, признание в нем «таких элементов, которые не могут быть произвольно изменены, поскольку они теснейшим образом связаны с нашей цивилизацией и нашим образом мыслей. Законодатель не может воздействовать на эти элементы, точно так же, как и на наш язык или нашу манеру размышлять» ^[ix].

Стремление выйти за рамки нормативистско-позитивистской трактовки права в иное его измерение, признание архетипических элементов национальной правовой культуры, юридических и политических инвариант в качестве имманентных и смыслообразующих структур, определяющих содержание любой национальной правовой реальности, несомненно, коррелирует с фундаментальными проблемами  современного правопонимания. Так, в работах американского юриста Р. Паунда и австрийского правоведа   Е. Эрлиха уже обозначился соответствующий дискурс: выявляется значимость социальных (ментальных) оснований, задающих, «определивающих» правовые предписания определенной цивилизационной природы и обеспечивающих, тем самым, адекватное широкому спектру проявлений национального бытия правовое пространство. «Центр тяжести развития права в наше время, как и во все времена, - не в законодательстве, не в юриспруденции, не в судебной практике, а в самом обществе» ^[x]. Стремление обнаружить «живое право», свойственное многим юридическим школам и отдельным исследователям (от Аристотеля, Цицерона, Локка, Монтескье,  до Иеринга, Петражицкого и др.) неизбежно приводит многих авторов к убеждению об историческом постоянстве, устойчивости и, более того, самодостаточности и самоценности национального права, независимо от тех модификаций, которые претерпевали нормы, всевозможных обновлений и рецепций. Именно, «наличие этих элементов дает основание говорить, о праве как науке и делает возможным юридическое образование» ^[xi].

Подобный, хотя и более «осторожный», пока еще уступающий в теоретическом и методологическом обосновании предшествующим (советским) традициям юридической науки подход, в последнее время прослеживается и у некоторых современных российских ученых. Например, А.Б. Венгеров кроме собственно государственных признает присутствие и влияние самоорганизационных (социальных) начал в правотворческом процессе. В этом же направлении ведутся исследования и представителей либертарной правовой теории (В.С. Нерсесянца, Е.А. Лукашевой, В.А. Четвернина и др.).  Хотя, преодоление редукционизма как одного из существенных признаков господствующей в последние годы методологической парадигмы, в рамках которой не раз демонстрировались попытки значительного упрощения проблемы, связанные с известным стремлением  обнаружить «первооснову» (первоначало) права либо в различных неюридических явлениях (экономике, классовой структуре общества, нравственности, политике, идеологии и др.), либо через прямое отождествление его с актами государственной власти, несомненно, в нашем правоведении все еще остается теоретико-методологической задачей «номер один».

Современный методолог В.М. Розин, утверждая о кризисе  отечественного юридического мышления, обращает внимание на особенности современных взаимоотношений правовой науки и практики. «Юридическая наука сегодня не удовлетворяет запросы юридической практики: она ориентируется  на старую социалистическую идеологию, на неработающие в настоящее время в юридической практике идеалы естественной науки и марксистской философии, на устаревшие знания и методологию»^[xii]. Постепенный отказ от явно упрощенных представлений о природе права, предполагающих возможность исчерпывающего сведения права к каким-либо социальным сферам и институтам, личностным (индивидуальным) переживаниям и установкам ведет к конституированию принципиально иного теоретического слоя (уровня) научной деятельности в области права и государства.  Представляется, что только на этом пути в современном правопонимании и государствоведении возможно изменение базовых методологических принципов, теоретических схем и процедур, способов обработки и интерпретации эмпирических данных, различного рода систематизаций и т.д.  Причем, речь идет не только о преодолении отмеченных редукционистских установок, но и (как уже было замечено ранее) о переосмыслении   самих ориентиров и конечных целей построения правовых теорий: переход от  «принципиально» универсальных, наднациональных концепций, объясняющих природу права и характер его развития, значение последнего в культуре и цивилизации вообще  и, тем самым, неизбежно отвлекающихся от его национальных артикуляций,  к так называемому юридическому «культуро-(этно-)центризму», предполагающему «возвращение» (приземление или, точнее, заземление)  права в границы определенного этно-социального пространства.    

Такой поворот и теоретически, и, тем более, практически представляется  вполне оправданным, т.к.  достаточно очевидно, что процесс правопонимания (правотворчества, правоприменения) на всех уровнях («профанном», профессиональном и доктринальном) всегда развертывается только в определенном ментально-цивилизационном пространстве, в рамках которого и происходит маркирование основных правовых теорий, возникает национальная специфика юридических явлений, которые часто не могут быть в полной мере соотнесены с так называемыми общечеловеческими ценностями. Для их понимания вряд ли пригодны также различного рода позитивистски-институциональные способы юридического анализа, здесь необходима более «тонкая» методология, тем более что «смысловая сущность права как способа человеческого бытия доступна открытию в весьма узком секторе духовной и практической деятельности и не всегда поддается выявлению рациональными методами» ^[xiii].

Освоение принципов дополнительности, альтернативности и поливариантности в рамках современной юридической науки не только позволит выйти из явного эпистемологического тупика настоящего периода развития, характеризующегося известными теоретико-методологическими «шараханиями», свойственными переходному, постсоциалистическому периоду, но и, несомненно, откроет новые горизонты правового анализа и политико-юридического прогнозирования, обогатит категориальный аппарат, необходимый для плодотворных исследований различных проблем ^[xiv]. В этом же ключе рассуждает и С.С. Алексеев, отмечая, что «при последовательно научном подходе исходная задача при рассмотрении позитивного права заключается в том, чтобы «увидеть» и держать в поле зрения все грани права, последовательно охарактеризовать их, начиная с наличных юридических реалий, а затем – через особенности юридического содержания – к глубоким, «невидимым» пластам правовой материи»^[xv]. Другими словами, в процессе саморазвития отечественный юридический дискурс, находящийся, конечно, в динамичном, поисковом, плюралистическом, внутренне противоречивом состоянии, все же  (постепенно) выходит на иные, мягко говоря, не преобладающие в традициях отечественного правоведения последних лет, эпистемологические ориентиры, направленные на конституирование целостных правовых образов и, тем самым, предполагающие возвращение праву культурно-национальной самости (адекватности основам исторической субъектности российского народа),  признание его способности развиваться и расти по собственной внутренней логике, отражая, скорее, некую внутреннюю необходимость, чем волю «государя», отдающего повеления в форме правил и налагающего санкции за их неисполнение ^[xvi].

Однако ясно и то, что  наше «юридическое мышление долгое время формировалось под влиянием однозначной трактовки права и недостаточно подготовлено к многослойному анализу правовой сущности»^[xvii]. Представляется, что основной трудностью, методологическим препятствием для обновления содержания дискурса правопознания (от нормативно-организационного к социально-юридическому) является «расширение» бытия права: от привычного corpus juris до многоуровнего правового пространства, в рамках которого происходит уникальное юридико-политическое действование, где правовые институты это не просто мертвые категории, сущность которых исчерпывается только выполняемыми или конкретными функциями, но «… живые существа. Некоторые из них – мертворожденные, другие бесплодны от рождения. Среди них происходит острая борьба и за жизнь и выживают только самые приспособленные» ^[xviii]. Например, иск из причинения вреда, как считается, «породил», или «явился источником», или «выделил» иск об оскорблением действием, иск о нарушении владения движимым имуществом с причинением вреда и многие другие иски из причинения вреда ^[xix], однако «нельзя сказать, что судебное разбирательство путем испытания или поединка явилось источником суда присяжных, или что гражданский иск о нарушении владения недвижимостью с причинением вреда вырос из апелляции о фелонии и т.д.» ^[xx].

Думается, что в рамках по прежнему господствующей редукционистско-позитивистской, ориентированной на создание универсальной теории права и сведение последнего к элементарно-предметным признакам, юридической парадигмы вряд ли возможно приблизиться к адекватному самопознанию, выявлению подлинного смысла и содержания национальной юридико-политической реальности в единстве с отечественным цивилизационно-культурным опытом. Напротив, признание того, что «право само по себе есть некоторое в высшей степени сложное и многостороннее образование, обладающее целым рядом отдельных сторон и форм ''бытия'' и каждая из этих сторон входит в сущность того, что именуется одним общим названием ''право''», но, в то же самое время, «представляет по всему существу своему нечто до такой степени своеобразное, что предполагает и требует особого, наряду с другими, специального определения и рассмотрения» ^[xxi] является важной предпосылкой не просто перехода к так называемой широкой концепции права, но и развертывания права как регулятивной формы культуры до особым образом организованного социально-правового пространства (поля).

Теоретическая сложность подобного распредмечивания юридической реальности вполне «окупается» теми методологическими и теоретическими «дивидендами», которые исследователь получает в ходе данной эвристической операции, когда дефиниции, иные положения многих отечественных авторов могут конкретизироваться, наполняться смыслом и значением. Так, социологически ориентированные (субстанциональные) определения, типа: «право – это, прежде всего, сама общественная жизнь» ^[xxii], или «право выступает как источник, олицетворение и критерий справедливости» ^[xxiii] могут и должны быть верифицируемы (фальсифицируемы) только в контексте, задаваемом национальной правовой реальностью. Вполне очевидно, что в ее рамках должны найти место как собственно юридические (позитивные) рационализированные элементы, так и иные, юридически значимые, (ценностно-символические) явления. Однако, ясно и другое – при таком широком взгляде неизбежно изменение представлений об источниковой базе, ведь именно источники права включают не только экономические условия, волю законодателя, господствующие (религиозные или идеологическое) доктрины, но и другую, не менее важную для развития и функционирования национальной правовой системы часть базового культурного (цивилизационного) сценария конкретного общества (мифологию,  традиции и обычаи, «разум и совесть общества», «чувство приличия» и т.д.). «Юридические правила отнюдь не лишены причин, и их происхождение связано с некоторыми скрытыми от внешнего взора данностями», - справедливо отмечает Ж.-Л. Бержель^[xxiv]. «Здесь мы хотим сказать, что в условиях существования большого числа социальных правил, отличных от правил юридических, особая задача права заключается в том, чтобы «суметь усвоить любое другое социальное правило»…Юридическое правило как таковое сравнимо с «прозрачным сосудом», отвечающим определенным критериям. Вместе с тем такое правило в зависимости от конкретной системы может получать особое содержание, приспособленное к определенным требованиям, которым оно должно удовлетворять»^[xxv].

В рамках подобной теоретической реконструкции право как объект юридической науки, предстает в виде имеющего собственную историю и внутреннюю логику изменений (как части общекультурной модели изменений) грандиозного «предприятия по подчинению человеческого поведения руководству правил» ^[xxvi], процесса, в котором сами правила имеют смысл только в рамках существующих социальных институтов и практик, ценностей и образа мышления.

В ходе современной отечественной правовой реформы, в плане обнаружения ее коллизионного характера и, часто, драматических результатов определились, точнее, обострились проблемы, прямо или косвенно связанные с попытками нового теоретического конституирования правовой действительности и «конкуренцией» различных «правообъяснительных» теорий и моделей.

Как «выявить» собственно право и воссоздать его в актах государства? Как в условиях широкомасштабной и явно ускоренной политико-правовой вестернизации основных сфер жизни российского общества все же сохранить собственные «юридические импульсы»? С помощью каких юридических инструментов можно поддерживать хотя бы минимальный уровень правопорядка, соответствующего и перестраивающейся социально-политической системе, и настроениям большинства населения, и «играм» новых властных элит? И это, конечно, далеко неполный перечень весьма «наболевших», обусловленных  переходным периодом вопросов,

Имплицитно, важнейшей задачей реализации данных проблем стало стремление к такому моделированию национального правового пространства, при котором возможно, например, теоретическое и практическое разведение права и закона как различающихся по природе явлений, признание и возможное «оправдание» имеющего место несовпадения закона и права (неправового закона), утверждение новых форм осознания современной юридической действительности (практики, науки, методологии и т.д.).

Именно на понимание нарождающейся в России новой интеллектуальной ситуации (нового мышления) в юриспруденции и были направлены методологические семинары и организационно-деловые игры, посвященные решению ряда актуальных проблем судебной реформы и юридического образования, в ходе которых ряд ведущих современных правоведов делали, безусловно, интересные попытки конструирования социально-правового (регулятивного) пространства, в качестве идеального объекта, некоторой модели реальных юридических и иных, юридически значимых явлений.

В частности, М.В. Рац, возвращаясь к обсуждению соотношения права и закона, предположил наличие некоего «третьего слоя», залегающего «с той же стороны, где право, но глубже» и назвал его морально-аксиологической «протоплазмой» ^[xxvii]. По его мнению, значение последней, прежде всего в том, что именно в ней «вываривается и вырастает то или иное содержание права», т.е. иными словами, формируется «предправо» или «метаправо». «Это примерно то, что написано в Библии и что является не правом и не законом, а некими общечеловеческими ценностями» ^[xxviii], - утверждает Рац.

Таким образом, в рамках предлагаемой схемы искомого идеального объекта представлено в современной науке три слоя социально-правовой реальности: закон – право – морально-аксиологическая «протоплазма». Причем, движение именно по всем этим позициям – это стремление, с одной стороны, соответствовать и следовать глубинным ценностям и установкам (библейским текстам или сформировавшимся в конкретную эпоху представлениям о добре, зле, пользе, выгоде, справедливости, свободе и др.), а, с другой, доводить все до состояния писаного закона и иных форм позитивного права, что как раз и отличает юриста-профессионала от специалиста, который может блестяще знать современное ему законодательство, но так и не подняться выше уровня известного диккенсоновского стряпчего.

Собственно, право в рамках подобного измерения естественным образом проблематизируется в контексте социально-юридического дискурса как альтернативе традиционному и наиболее распространенному в отечественной литературе нормативно-организационному подходу к вопросам правопонимания.

Если в соответствии с последним «право – это система норм, выраженных в законах, иных признаваемых государством источниках и являющихся общеобязательным нормативно-государственным критерием правомерно-дозволенного (а также запрещенного и предписанного) поведения» ^[xxix], то с точки зрения методологических установок социально-юридического дискурса, право – это, прежде всего, гарантия свободы и справедливости, реальная возможность реализации желаний, потребностей и интересов субъектов, действующих и мыслящих в пространстве социальных отношений и взаимодействий, открытом для развертывания адекватного ему правового процесса. М.Ю. Мизулин, специально анализировавший нормативный дискурс права в работе «Философия политики: власть и право» (Ярославль, 1997), справедливо считает, что подобное понимание права не только представляет собой пережиток социалистического правопознания, но и ведет к ряду следствий, которые к настоящему времени принять невозможно. Так, автор этого весьма обширного по постановке проблем и многопланового по предлагаемым их решениям исследования показывает, что назначение права – это, прежде всего, организованная профессиональная защита свободы, а не любого поведения, что «государство не столько возводит право в нормативность и стремится к его «овнешнению» в системе издаваемых нормативно-правовых актов, сколько само нуждается в праве как таковом», что «право (для данной работы это наиболее интересно – А.М.) образуется не из норм, а напротив, сами нормы есть правовое образование» ^[xxx] и т.д.

С позиций поиска оснований отечественной правовой реальности, определения перспектив национального политико-правового развития в XXI столетии,  переход от весьма ограниченной по своему теоретико-методологическому потенциалу доктрины советского легизма к культурологическому  (культур-феноменологическому) рассмотрению права, чем, в сущности, и является социально-юридический дискурс, выглядит вполне оправданным. Развертывание представленной выше модели правовой реальности позволяет приблизиться к познанию глубинных, сущностных свойств юридической материи, укорененной во всегда специфическом национальном ментальном сценарии, которому, очевидно, и будет имманентна предлагаемая Рацом морально-аксиологическая «протоплазма» ^[xxxi].

Весьма отрадно то, что М. Мизулин  не ограничивается исключительно критикой нормативно-организационного дискурса и формулирует постулаты альтернативного правопонимания:

1.     право – это далеко не все, что написано и названо Конституцией или Законом;

2.     право должно закреплять не столько «порядок в беспорядке», сколько обеспечивать бытие беспорядка в порядке (меру порядка и хаоса в обществе – А.М.);

3.     право образуется из самой общественной жизни, поскольку последняя в силу своего совершенного несовершенства не может существовать без права как такового;

4.     истинное право придает общественным системам предельную устойчивость и стабильность … Дисбаланс власти и права приводит к произволу, проявляющемуся как слияние власти и права в виде инквизиционного процесса (что есть по своей сути легитимизированный и узаконенный произвол власти на основе правовых процедур), либо как «правовой» беспредел;

5.     юридическая (организованная) защита составляет основное отличительное свойство права, своим существованием обусловливающее и вызывающее другие характеристические свойства его ^[xxxii];

6.     государство не столько возводит право в нормативность, сколько само нуждается в праве как таковом  (государство не создает право как социальный феномен, но всегда стремится организовать соответствующее своим политическим архетипам политико-правовое пространство – А.М.);

7.     право выражается не столько в законах и иных признаваемых государством писаных источниках, сколько в совокупности проявлений мышления, деятельности, мыследеятельности как регулятивной и охранительной компонент человеческого поведения;

8.     право надсоциально в том смысле, что является дополнительным, а не первичным условием жизнедеятельности человека. К праву субъект обращается как раз тогда, когда исчерпан ресурс социальности, когда возникает рассогласование общественных отношений и требуется ликвидация этого рассогласования ^[xxxiii].

Однако социально-юридический дискурс требует некоторых существенных дополнений и уточнений.

Прежде всего, «слой» право, очевидно, должен включать в себя фундаментальные принципы (основы) правотворчества и правоприменения, которые реальны и действенны ровно настолько, насколько они соответствуют предправовой социокультурной ситуации (или ментальному сценарию), сложившимся в конкретной стране социальным практикам, конституирующим национальное политико-правовое пространство ^[xxxiv].

В этих условиях, когда право как цивилизационный продукт и, в тоже время, один из определяющих факторов развития социума балансирует между культурно-аксиологической средой и системой функционирующих социальных практик, оно естественным образом подвергается всевозможным изменениям, так называемым юридическим «мутациям». Однако, и это подчеркнем особо, в рамках социо-правового пространства право все же следует отнести к весьма устойчивым регулятивным элементам: оно, всегда, в той или иной мере испытывающее «силовое притяжение» национальной правовой ментальности,  изменяется на порядок медленнее своего внешнего выражения – законодательства. Законы же есть вещь «скоропортящаяся», отвечающая текущему моменту и, поэтому, значительно более подверженная влиянию обстоятельств разного порядка, в том числе и влиянию выше перечисленных социальных практик. «Власть установленных государством законов во все исторические эпохи (от древней до современной) выполняла роль стабилизирующего фактора, упорядочивающего многие (не только чисто правовые) социальные процессы и отношения между людьми. Однако существующие законы всегда испытывали ощутимое (вплоть до разрушительных последствий) влияние противоборствующих сил и воздействий», - рассуждает  В.Г. Графский ^[xxxv]. Напротив, право как ценность духовная, в частности, как требование равнозакония, справедливого воздаяния, уважения прав человека, порядка, гармонии общественных связей и отношений не сводится и вряд ли, в рамках предлагаемого подхода, может быть сведено только лишь к набору установленных (обществом и государством) или признаваемых норм и требований, но представляется разновидностью повторяющегося и устойчивого (!) общения, в котором все его участники обмениваются определенными «пристрастными» суждениями, демонстрируя свою приверженность вполне определенным этическим основам национальной культуры, составляющим базис законности и правового порядка в стране. Собственно, право и возникает как специфический социальный язык, особая форма социального взаимодействия.

 Включенность права и предправовой мировоззренческой инварианты в единое социально-культурное, регулятивное пространство, кроме всего прочего, создает ряд онтологических предпосылок для возникновения достаточно известного в мировой и отечественной правовой истории явления «замещения»: во время кризиса правовой системы, и соответственно, упадка правовой культуры, возможно, краха сложившейся веками юридической традиции (норм, процедур, институтов и учреждений) мораль, обычаи,  представления, поведенческие установления (культурные коды), имманентные собственному, генетически обусловленному жизнепониманию и укладу большинства членов социума, восполняют – в той или иной степени – не только регулятивную, но и охранительную функцию права. В подобной ситуации именно эти «социокультурные автоматизмы» сознания индивидов и групп, принадлежащие широкому полю внепозитивных предправовых феноменов, представленных Рацом, правда в несколько упрощенном виде, в качестве морально-аксиологической «протоплазмы» снабжают участников правового общения значительно большей уверенностью в устойчивости и предсказуемости упорядочиваемых социальных отношений, чем это, например, делает закон. «Всякой институционализации предшествуют процессы хабитуализации (опривычивания). Любое действие, которое часто повторяется, становится образцом, осознается как образец и может быть совершено в будущем тем же самым образом и с тем же практическим усилием»^[xxxvi].

Очевидно, что и право, и закон как важнейший элемент социоправовой реальности требуют для своего различения и уяснения особенностей их взаимодействия гораздо больших усилий, нежели это отражено в известных суждениях об их практической роли в социальном регулировании, способах выражения и фиксации. Тем более что характерное для многих разновидностей юридического позитивизма отождествление права с системой законов помимо серьезных концептуальных «потерь» сильно привязало юридическую науку к воли законодателя, привела к тому, что из юриспруденции выпало самое главное – право. На его месте утвердилось «творение» законодателя, воспринимаемое догматически, часто, без критического размышления. Напротив, «''жизнь'' права в социальном континууме опосредуется целями, интересами тех или иных социальных групп, организаций, индивидов, а факт принятия официальной юридической нормы не рассматривается единственным и достаточным условием действия права в обществе»^[xxxvii]. Фетишизация же юридической формы, отвлечение от ее содержания создает соблазн для юристов рекомендовать обществу в качестве права то, что в действительность есть лишь воля правящих элит. Это случалось много раз в новейшей западной, да и в нашей, собственной истории.

Видимо, разделяя это, далеко не безосновательное опасение остаться с «правоведением без права», Л.М. Карнозова предлагает собственное понимание права и социоправового (регулятивного) пространства ^[xxxviii].

Следуя традициям европейских типов правопонимания, сложившихся, прежде всего в рамках греко-римской гуманитарной практики, Карнозова представляет многослойную социоправовую реальность, включающую следующие структуры: «мир идей: идея права», «мир социальный: взаимодействие между социальными субъектами» и «мир знаковых форм: правовые нормы и законы»^[xxxix]. «Идея права, - утверждает автор данной модели, - довольно позднее образование в истории мысли, право вычленяется из синкретических организованностей, таких, например, как «справедливый закон». Идею права я связываю с этической рефлексией ситуации          бесправия» ^[xl]. «Нетождественность и в то же время связь этих слоев, то есть относительная автономность и помехи, возникающие при отображении этих слоев друг на друга … - и порождают  области правовых проблем» ^[xli].

Несомненный интерес представляет и специальный, «сквозной» слой юридической мыследеятельности, который, во-первых, связывает, объединяет представленную структуру, а во-вторых, является полем конструирования правовых норм («мира знаковых форм») в соответствии с идеями и принципами («мир идей права») и в то же время тенденциями правообразования в имеющей место социальной реальности («мир социальный»).

По мнению автора данной работы, предлагаемая Л.М. Карнозовой схема – это, вне всяких сомнений, «продукт», идеальный объект, схватывающий определенную область социальной реальности, в данном случае право, возникший в рамках социально-юридического дискурса и им же методологически определяемый. Проблема права здесь – это, прежде всего, проблема деятельности, рефлексии, мышления. Так, что, в конечном счете, «вся коллизия и сердцевина проблематики права состоит не в метафизическом ответе на вопрос о его сущности, а в «угадывании» права «здесь и теперь», в данной ситуации» ^[xlii].

Признавая определенную результативность и эвристическую значимость обоих представленных подходов (М. В. Раца и Л.М. Карнозовой), сделаем ряд замечаний по последнему из них (тем более что некоторые ремарки относительно позиции М.В. Раца, уже звучали выше):

1.      включая в психологически-идеологический (доктринальный) по своей сути «мир идей» вполне определенные, рефлекторно-отработанные нравственные принципы, в контексте которых только и может рассматриваться предлагаемая «ситуация бесправия», Карнозова элиминирует (по крайней мере, нивелирует) дорефлекторный слой правового сознания, иррациональные структуры и неосознанные, но исторически (геополитически, этнически и т.д.) обусловленные юридико-культурные коды, которые наряду с рационализированными цивилизационными формами сознания (этикой, религией, философией, политической идеологией) определяют образ национально-правовой действительности;

2.      бесправие (псевдоправо, теневое право, неправо и т.д.^[xliii]) действительно можно фиксировать в случае, если есть определенное упорядочение социального пространства и действует законодательное регулирование, однако, во-первых, следует прежде определиться с природой и характером социального порядка (можно быть уверенным в том, что в разных социумах мы обнаружим оригинальную основу, способ упорядочивания социальных связей), спецификой его генезиса, факторами, которые обеспечили и сохраняют равновесие, устойчивость общественных отношений, в той или иной мере, гарантируют то, что М.М. Ковалевский удачно назвал «замиренной средой», а во-вторых, что вероятнее всего, «распознавание» «бесправия» все же выйдет за рамки исключительно этической маркировки национального политико-правового уклада в иные (возможно, менее рационализированные) пласты социальности. Более того, при детальном рассмотрении проблемы оказывается, что в ходе формирования и морально-аксиологической «протоплазмы», и «мира знаковых форм», и «мира идей» именно глубинные элементы политико-правовой жизни общества всегда выступают первичным уровнем той единственной реальности (сознания), где, по сути, и развертываются эти рационализированные формы бытия. Однако есть и другая сторона вопроса: мораль и принятая шкала ценностей имеет смысл только в связи с количеством и разнообразием накопленного опыта и «жизнь навязывает большинству людей одно и тоже количество опыта» ^[xliv], а последний, аккумулированный разными цивилизациями, часто оказывается слишком разнообразным, чтобы его можно было бы привести к общему знаменателю. Значит, при попытке конструирования таких многомерных идеальных объектов, каковым и является право (правовая реальность, правовая система, правовая жизнь) следует делать поправку на ментально-генетический фактор, поскольку разные условия развития народов, стран, цивилизаций, порождают ни чуть не меньшую вариативность, чем сама история. То обстоятельство, что разные цивилизации имеют различные фундаментальные принципы социальной организации, явно или неявно отличающиеся друг от друга модели политико-юридического развития заставляет нас признать, что формальное присутствие права и закона (как, впрочем, и иных социальных и политических институтов: государства, самоуправления и т.п.) практически во всех существующих странах еще не означает возможности выведения универсальной, научно достоверной и при этом приемлемой для любого наблюдателя формулы ценности права, правового регулирования, юридических (правоохранительных) структур и, в конечном счете, всего опыта правового развития общества и государства, принадлежащих к тому или иному цивилизационному континууму.

Именно в этом ключе и следует реконструировать представленные ранее позиции.

Признание собственной онтологии права, различение ее с юридической деонтологией, разведение сущего и должного означает понимание сути и содержания права как явления, всегда (в той или иной мере) выражающего требования определенного типа цивилизации, формирующегося и развивающегося на исторически заданном ментальном фоне, вбирающего в себя разнообразные проявления национальной ментальности, которые неизбежно отражаются и фиксируются в структуре и содержании деятельности социально-политических институтов, сопряженных, таким образом, с ценностно-нормативной сферой общества.

В поисках онтологических оснований права, через отказ от привычных в отечественной традиции редукционистских его представлений и признание того, что «право в специфическом виде отражает жизнь во всех ее сложных проявлениях, причем в проявлениях чрезвычайно широкого диапазона – от глубинных пластов жизни (экономической организации общества, структуры политической власти и др.) до самых, что ни наесть прозаических, житейских, семейных, бытовых»^[xlv] необходимо использовать иной познавательный инструментарий. Так, в свете методологической проницательности отмеченных выше отечественных правоведов, в соответствии с тематической акцентуацией данной работы проведем дальнейшее «распредмечивание» правовой реальности, во многом, органичное рассмотренным выше моделям.

Учитывая высказанные замечания в отношении приведенных схем, представим несколько иную аналитику права, а именно развернем признаваемый и М.В. Рацом, и Л.М. Карнозовой (как, впрочем, и другими авторами, например, С.С. Алексеевым) первичный (наиболее дискуссионный) слой юридического пространства – морально-аксиологическую «протоплазму»  («мир идей») вместе с «миром взаимодействия социальных субъектов». В результате такой реконструкции, проведенной в ракурсе ментального измерения, данный, ранее описанный с помощью всякого рода абстракций и допущений, предправовой (предзнаковый) уровень распадается на ряд элементов, выявление и изучение которых как раз и позволяет его конкретизировать, «декодировать» эту принципиально «неотрефлексированную стихию» юридически значимых чувств, мыслей и т.п. При этом, очевидная (функциональная и топологическая) корреляция юридического менталитета и так называемой «генетической» области правовой материи позволяет рассматривать данные компоненты в качестве основных (архитектонических) структур юридической ментальности: «юридической парадигмы» (парадигма правового сознания), «юридического мышления» и традиционного для конкретной общности «кодекса (предправового) поведения». Определяемые ими ментальные структуры, являясь по своему происхождению и сути «безличными», «надындивидуальными», но в тоже время, переживаемыми членами того или иного социума, лежат в основе отношения индивидуальных и коллективных субъектов к праву и закону, ко всему национальному и «инородному», «заемному» юридико-политическому действованию.