«Изменение вечно, ничто никогда не меняется» - говорили древние греки. В этой антиномичной фразе смыкается вся история национального духа, русской государственности и русской власти. Пожалуй, не будет преувеличением сказать, что процесс изменений и трансформаций в российском обществе всегда носил болезненные, а иногда и роковые последствия. И сами изменения чаще всего лежали вне границ осознания, а любые, даже самые радикальные трансформации возвращались к тем же духовным основам, с которыми реформаторы так хотели порвать.
На протяжении истории русская политико-правовая мысль была зачастую «оторвана от практической почвы, не имея возможности видеть применения своих общих начал к практической жизни и, таким образом, проверять их собственными силами, строить планы государственного преобразования, бросалась в область утопии» (1). Эта не связанность власти и научного мышления, когда власть не нуждалась в последнем, ибо ее обоснование лежало за границами повседневности, приводила политико-правовую мысль к фантазиям, идеалам, оторванным от государственного тела, от жизни, от той действительности, которая лежала в основе русской жизни. Однако, известно, что если нет научно обоснованной базы (своего рода рационализации нравственных основ общества), которая бы служила и подготавливала общество к трансформациям – адекватным изменяющимся условиям, государство останавливается на своих временных формах (консервируется), «… отказывается от дальнейшего своего развития, продолжает застывать, чахнуть в этих формах, дожидаясь потрясений позднейшего времени» (2). Вследствие этого, в тех или иных социальных противоречиях, возникающих в отечественной истории, русская мысль искала идеалы, образцы (чаще всего на Западе) лучшего обустройства для своего отечества (как обычно радикальные) и принципы функционирования государственного организма. Причем считалось, насколько точнее они будут привнесены (скопированы) на отечественную почву, тем быстрее и эффективней будет их результат. Однако, история как всегда неумолима и поиск «желаемого», всегда заканчивался одним и тем же: западные идеалы, столкнувшись с реальным укладом жизни, вообще подрывали всю политическую и правовую ткань общества. Наконец, оказываясь у пропасти (отказ от прошлого и разочарование в будущем заманчивых идеалов), русское сознание начинало, по сути, интуитивно тянутся к тому, что внутренне было ему присуще, к тем основам, которые нас скрепляли. Эта «коллективная» саморефлексия приводила нас как обычно к «Русской Идеи», к ее нравственному, духовному идеалу, которая, как метко замечал в своё время Г.В.Ф. Гегель, выступает как основание нации, есть ее обоснование, которое удовлетворяет дух (3).
Очевидно, что любое общество существует на основе согласия, различие заключается лишь в том, по поводу чего достигается последнее. В западной культуре это согласие опирается на общественный договор. Так, Лютеранская революция (реформация), которая провозгласила – «каждый сам себе священник», привела к тому, что все группы и отдельный индивид получили институционально закрепленный статус и уже рассматривались как независимые социальные агенты, отношение между которыми регулировалось правом (4). В российской же государственности в основе общественного согласия всегда лежала Власть (последняя воспринималась не в конкретных функционерах, а в самой «идеи власти», в её «экзистенциональной сущности»). В этом контексте совсем по другому звучат и слова В.Д. Каткова, сказанные им в начале ХХ века: «это вечная и универсальная идея, которая теряет свою силу над умами при благоприятном стечении обстоятельств, и просыпается с новой силою там, где опасности ставят на карту самое политическое бытие народа» (5). Заметим здесь, что в последнее время, сиюминутные цели власти и её одномоментные акции, привели к пропасти, к разрыву между последней и обществом. Современные институты власти больше занимаются воспроизводством, поддержанием той институциональной конфигурации, которая обеспечивала бы их существование. Тем не менее, установленный порядок и режим функционирования политико-правовой сферы не привел, как может быть хотелось, к большей легитимности власти, к её органичному «вживанию» в национальное сознания. Оказалось, как не однократно было в истории, что эта «органичность» зависит не только от рационального конструирования государственной материи, но и от духовных основ общества, где большую роль играет не материальная связь граждан, а духовные скрепы между ними. И удивительно, еще вчерашние призывы к построению демократического государства, гражданского общества, сегодня сменяются на патриотические лозунги, на поиск некой «Русской Идеи» и национальных основ государственной власти. Объяснить это можно, как видится, одним – практически все известные попытки возрождения государства российского всегда основывались на национальном сознании, на народном духе или по крайне мере на призыве к ним (6).
В свете изложенного, истоки властного мышлении, и в частности специфику государственной власти, скорее следует искать не столько во вне сколько в сознании людей, в их реальных практиках и отношениях к власти, в их образах и вере, а реальное её построение и функционирование должно уже опираться на последние. Совершенно справедливо, пишет Г. Лебон, что «жизнь народа, его учреждений… суть только видимые продукты его невидимой души» (7). Более того сегодня уже является очевидностью, что построение идеальной системы учреждений, еще не гарантирует эффективность функционирование политической и правовой жизни. Впрочем, ничего удивительного здесь нет, беда конкретной власти, как ещё замечал К.П. Победоносцев, наступает тогда, когда она отделяется от национального сознания и «без него ощущает и в себя верит», в этот самый момент и происходит её падение и разрушение государственных основ (8).
Несомненно, изучение национальных основ власти и специфики политико-правового мышления является весьма интересным для исследователя. В рамках такого, по сути историко-культурного исследования, необходима не простая регистрация отдельных событий, а сведением единичных практик к целостному образу власти, её роли в пространстве и времени. Здесь исследователь в первую очередь сталкивается с историей мысли, в конечном счёте, с особыми политико-правовыми типами властвования, адекватными стилю мыследеятельности индивидов в конкретном ментальном поле. Первым, пропедевтическим шагом, в таких исследованиях, становится реконструкция онтологических и гносеологических корней понятия «власти», т.е. тех истоков, которые лежат в основе политико-правового мышления. Одним словом, это предполагает обращение к глубинным основам категории власти, для того чтобы выявить смысловое ядро, на основе которого происходит становление этого понятие в различных социальных условиях. Так, «понятия, обозначающие явления реальности человеческого мира, обладают памятью, они сохраняют своё содержание, но не обладают самосознанием, не знают, не фиксируют в своём содержании его происхождение, его истоки»(9). В этом смысле понятие, в её онтологической формулировке, затем уже порождает определённую форму роботы сознания, или как сказал бы И. Кант – его априорный принцип. В свою очередь, различие в технологиях, техниках и режимах властвования заключаются в том, что последние, для того чтобы быть осмысленными, должны постоянно возобновляться, повторятся, изменятся в соответствии с некой основой. Такой основой, как видится и является «идея власти», которая задаёт трансцендентальный принцип, т.е. даёт возможность/условия этим повторениям и изменениям. В этом контексте, стоит отметить, весьма интересную мысль Ж. Делёза: для того чтобы понять специфику и особенность мышления о каком-либо феномене, нужно прежде всего искать не там где «что-то уже есть», существует, а там, где «что-то становится, зарождается» (10). Другими словами истоки власти надо искать не в существующий конфигурации властных институций, выявляя некий общий принцип их функционирования и взаимоотношения, но в условиях – становления и развития этих принципов, идей (в их исторической и ментальной «огранке»), или, как говорит М. Фуко, «власть – это не некий институт или структура, не какая-то определённая сила, которой некто был наделён: это имя, которое дают сложной стратегической ситуации в данном обществе» (11).
Истоки власти. Какую бы мы не взяли точку на исторической оси координат, везде власть разворачивается во всем многообразии её вариаций, существует в том или ином социальном контексте, тем не менее, она всегда имеет некоторую основу, инвариантность, которая заключается в том, что власть всегда оформляется через порядок, организующий хаос социальной жизни, устанавливает соразмерности для борющихся сил (12). Поэтому, одной из главных её функций всегда будут упорядочивание социальных отношений, а представления о власти всегда будет совпадать с моральным и духовным видением порядка, затрагивающим глубинные архетипы ментального сознания. Как отмечал Л.А. Тихомиров, «факт власти является совершенно неизбежно как прямое следствие психической природы человека. Цели, которые при этом ставит себе властвующий, могут быть самыми разнообразными. Но как только проявление власти получает общественный характер, её главной целью становится создание и поддержание “порядка”. За некоторым достижением этой задачи – та же власть получает задачу придать порядку нравственный характер, сделать его орудием осуществления “правды”» (13). Сам термин «правда» в русскоязычной традиции артикулирует собственно божественное начало, совмещающее в себе понятия порядка, социальной справедливости, идеала истины (как определённого образа действительности), законности, одним словом всё, что расчерчивает и упорядочивает общественное бытие, задаёт особый «ритм» его существования (14).
Многие исследователи властной проблематики соглашаются с тем, что власть своим возникновением предшествует и государству, и соответственно политической жизни общества, её глубинные истоки лежат еще в мифологии. «Именно мифология как первичная еще нерасчлененная форма культуры, пластичная модель миропонимания и социорегуляции определяла, наполняла - как замечает А. Мордовцев – глубинный уровень коллективного и индивидуального сознания, включающий и бессознательные элементы, формировала совокупность готовностей, установок и предрасположенностей индивидов или социальных групп действовать, мыслить, чувствовать и воспринимать мир определенным образом» (15).
Отметим, учитывая все ранее изложенное, что рождение власти можно отнести к первоосновам бытия, она определяет и организует человеческое существование, подобно космическому (божественному установлению) порядку, природным законам и т.п.(16). Осознания этого порядка в пределах определенной ментальности обуславливает процесс социального конструирования, нормирования, т.е. формирования фундамента социальной общности, принципы развития межличностных отношений и механизмы самосохранения его целостности. Несомненно, этот процесс – расчерчивания социального бытия (а последнее возможно только в определённой упорядоченности вещей и людей) происходит с помощью мифа, т.к. социальное сознание структурировалось мифом, который в свою очередь является структурным образом архетипического порядка. Именно этому контексту, обязано своим возникновением властвующие начало, т.к. всюду власть осмыслялась одновременно в качестве и мироустроительного, и мирозиждительного начала (17). Какой бы мы не взяли древний миф везде исходным (началом) является хаос, в рамках которого ничего не существует, и лишь его структурирование, делает возможным существование духовного и материального миров. Сказанное, по-видимому, запечатлено и в этимологии русского слова «мир», одно из значений которого – «община», понимаемая как «локализованный микрокосмос» (18). Кроме этого, как отмечает в своих исследованиях академик Б.М. Рыбаков, древние славяне во главу угла ставили не только пространственный принцип организации, но также и принцип «центральности», т.е. сосредоточение и объединение пространства и всех членов племени вокруг конкретного символического центра (которое выражала определённая персонифицированная фигура, символизирующая устойчивость и порядок, различающая и защищающая от других враждебных пространств, вносящих хаос в общественное бытие) (19). Неудивительно, что в русском народном сознании Царская власть представлялась, чуть ли не извечной, уходящей своими корнями в глубокую древность; она освящалась Божьей волей , в соответствии с которой Царь организовывал и упорядочивал (царствовал-властвовал) социальное пространство, выступая для всех своим подданных (которые перед ним равны, как перед Богом) мерилом Правда и Справедливости (20).
Таким образом, можно заключить, что порядок, выражающий определённую справедливость, есть образец, идеал, архетип, который очень редко подвергается подвижкам, несоблюдение его пагубно для всех. Власть же это способ его (порядка) реализации, оживления в неустойчивой социальной практике. Истоки подобных мифологизированных представлений о природе власти базируются, как видно, на архаических структурах сознания, которое закрепляло в каждом конкретном социуме свою интеллектуально-символическую традицию (т.е. когда властное мышление закреплялось преимущественно в символических формах, создавая и трансформируя не столько аргументированные идеи, сколько образы социального порядка и самой специфики власти) (21).
При всём богатстве и разнообразии мифов можно выделить и общий для всех них стержень (созданных и «проживаемых» той или иной общностью): властвующее начало воспринимается как механизм регуляции и общения между сакральным и мирским мирами, а также как инструмент упорядочивания жизни и общности людей. Причем власть в мифе воспринималась в двух плоскостях, которые в свою очередь отражают динамику и противоречивость её развития.
Во-первых, она рассматривается в виде статической силы, как упорядочивающая, сохраняющая и соответственно подавляющая сила. Так, всякое переступание установленных пределов (22) воспринимается как нарушение закрепленного порядка и ритма сосуществования (не только человека с человеком, но и человека с природным и сакральным мирами), внесения в социальную жизнь хаоса, который угрожает не только социальной жизни общности, но и в целом космическому порядку. И, поэтому, властвующие начало должно было бороться с этим социальным злом, ибо самым страшным злом считалось все то, что грозит несчастием и гибелью общности (23). Следовательно, чтобы сохранить социальную общность индивиды вынуждены вступать во властные отношения, помещать себя в некоторые границы/пределы (24) и жестко следовать «правилам игры» и, скажем больше, должны мыслить определенным образом, где особенность/правильность мышления есть способ приспособится к установленному порядку, быть социально позитивным членом социальных отношений. Нарушение последнего чревато для каждого из вступивших во властные отношения утратой возможности самоидентификации и социальной смертью вообще.
Во-вторых, власть понималась, как высвобождающая, преобразовывающая сила, т.е. власть здесь связана с произволом (самовластие), с выбором и волеустановлением. В этом смысле власть, в данном контексте, наделяется динамическим характером (25). Это своего рода трансгрессия (феномен перетекания за предел, который мыслится в качестве непереходимого в силу своей табуированности в той или иной культурной традиции) связанная с переходом за границы сложившихся представлений и рамок социальной упорядоченности и ведущая к синергии новых, модифицированных опор общности (26). Таким образом, власть в данном контексте позволяет совершить «обряд перехода» от одной ритуально закрепленной иерархии ценностей к некоторой другой конфигурации социальных практик, устанавливающей затем иную систему ценностей (адекватную каким-либо важным в определенный момент социальным, природным факторам). Заметим, что вначале это была лишь божественная прерогатива (которая реализовывалась, например, через знамения, природные катаклизмы и т.п.), затем правом на «социальную трансформацию» наделяются и её представители/посредники в мире людей, которые царствовали, проводили божественную волю на земле. Следует отметить, что Божьим «посредникам» переходит право только на «социальную трансформацию», они становятся не только символами космического порядка, но так же и инструментами изменения человеческого бытия, его упорядоченности.
Сам феномен «царствования» в любом культурно-историческом контексте связан с божественностью, отсюда и вытекает образ «царя», мыслящегося как пространственный центр всего космически устроенного мира (27). Он, с одной стороны, воспринимается как символ, олицетворяющий мироустройство и порядок, в силу этого является внешним по отношению к социуму; а с другой, является внутренней силой, которая призвана устанавливать божественную волю в Тварном мире. Вспомним, например, слова Н.Н. Алексеева, который отмечал, что тот «кто хочет понять истинное существо древнейших монархических учреждений, должен помнить, что они не отделимы от идеи царебожества, от отождествления царя с Богом» (28).
Два выше обозначенных подходы к основам власти, как видно, базируются на принципе силы (потенциальной и действенной). Однако, понимание власти как силы, или как отношения разновекторных сил или волевых устремлений хотя и имеет свою научную ценность, тем не менее, еще не отражает в явном виде её социальный характер, её организующую и упорядочивающую функцию, скорее такое понимание лишь онтологизирует последнюю. Более того, властные отношения, которые мыслятся исключительно как отношения социальных сил и ресурсов (политических, экономических, символических и т.п.), – это реальность, которая лишенная какого-либо внутреннего единства, своего рода Гоббсова «война всех против всех». «Всякие попытки помыслить мир, где существуют исключительно силы, - отмечает П. Сапронов – внутренне единым, не имеющим смысловую сердцевину или субстанциональное тождество, непоследовательны и недовешены» (29).
Поэтому сама природа власти, как видится, заключена в сведении всех субъективных сил, к некоторому единству. Такое единство возможно только тогда, когда мы рассматриваем власть как, образ (идею) который разворачивается уже в конкретных властных отношениях имманентных тому или иному социальному полю (политическому, юридическому, экономическому и т.п.). В противном случае, пытаясь ухватить, определить власть мы, по сути, будем заняты социологической регистрацией тех или иных властных событий, их анализом и частнонаучным обобщением. И уже в рамках этих обобщений далее выстраивать определённую властную «логику». Так, ни для кого не секрет, что в рамках каждой науки существует не только ряд отличных дефиниций власти, но огромное число властных теорий, которые в своем единстве создают весьма противоречивое концептуальное пространство.
Власть с нашей точки зрения, скорее следует рассматривать, как реальность, которая обнаруживает себя в сердцевине общественной жизни, где её образ возникает в практике и для практики (её упорядочивания, структурирования), а за ней всегда стоит некоторая онтологическая утвердительность. Повторим, что она всегда зависит от идеала социального сосуществования и ментального порядка, форм властного мышления, её образов (30). Последние аккумулируют коллективную память, историю властных смыслов, систему приёмов и способов властвования. В ментальных структурах переплетаются практика мысли и действий социальных субъектов, в контексте которых выстраивается своя иерархия политико-правовых ценностей, развертываются глубинные идеи порядка, власти, закона, управления и соответственно конструируются в целом конкретно-исторический образ политического и правового мира. «В любую мировую эпоху – пишет А. Н. Уайтхед – можно обнаружить некое глубокое космическое воззрение, неявно принимаемое и выражающееся в мотивах каждодневных действий. Эта глубинная космология выразима только частично… Для каждой эпохи есть некая общая форма форм мышления: как воздух, которым мы дышим, эта форма так прозрачна, так вездесуща и так явно необходима, что только напряженными усилиями мы приходим к её осознанию (курсив мой – А.М.)» (31).
Если в этом ракурсе попытаться осмыслить властное начало как определенноё смысловое ядро выстраивающее, организующие и регулирующее движение различных социальных сил в соответствии с конкретным мировоззрением и образом порядка, справедливости (в его ментальном измерении), то можно сказать, что власть (точнее определенное властное мышление) инициирует создание социальных институций, их иерархический порядок и специфику взаимоотношений. Последние своим существованием устанавливает (легитимируют) общие «правила игры» и саму структуру и техники властных отношений. Благодаря чему случайные и разнохарактерные социальные силы сплачиваются в стройные и плотные общественные отношения. Одним словом, чем больше эти связи структурируются на основе переплетения между собой: ментальных образов, идей с конкретными условиями и факторами, чем больше эти институции получают легитимности и легальности, и соответственно влияния на волеустремление соединяемых ими людей, тем больше общество приобретает чувство национального и политического единства, упорядоченность и «понятность» наличного мира.
Дальнейшее развитие властного мышления, как можно увидеть из истории России, происходило не на пустом месте, а на той реальной духовной почве, которая была подготовлена тысячелетним развитием мифологического, языческого, а затем религиозного сознания. Безусловно, элементы мифа, его структура и повествовательные мотивы, оформляющие повседневные отношения, сохранили своё присутствие и оказывали влияние на восприятия власти, на политическое структурирования государственного пространства, да и на саму специфику властных отношений. Традиционные формы иллюзорного сознания, в особенности языческие практики, оказались очень живучими, и они, конечно в ином обличии, получали свою «рационализацию» в христианских учениях о праве и государстве (32), и далее в интеллектуальных традициях поздней России (в большей степени, конечно у славянофилов и консерваторов). Причем, оговоримся, можно увидеть культурное, духовное, системообразующее (в том числе и на государственном уровне) влияние христианства на Россию, но это влияние, как справедливо замечает И.Л. Солоневич, было только результатом национальной особенности страна, его национального и нравственного духа.
В силу этого, для полного рассмотрения истоков государственной власти, следует, также исследовать и особенность монархической идеи власти, т.е. развитие властного мышления под воздействием христианства.
Монархическая идея власти. Если попытаться проскользнуть в суть этой идеи, даже без глубокого культурного исследования, то можно увидеть, что она демонстрировала в истории не только всемогущество власти (с которой отождествлялась и могущество государства как целого), она побеждала время (была как бы вне исторична), в ней исчезала всякая оппозиционность социального бытия, т.к. власть стягивала всех своих подданных в одном единстве, давала возможность для самоидентификации (вспомним казаков, освоение Сибири и т.п.), структурировала всё это огромное пространство, и скажем больше, соединяла Божий и Тварный мир во властном единстве. Все частные дела, конкретные события, различные проявления власти, которые отражают многомерность государственного бытия сводятся и соотносятся в этой идеи с единственным Центром (здесь власть, в её конкретной фигуре Царя, является источником Правды и Справедливости) (33), напротив феномены, которые противоречат ей, отчуждаются, считаются оппозиционными – разрушающими государственное единство, воспринимается как «произвол бояр», действие враждебных сил и т.п. В силу этого российское государство было всегда преимущественно сильно символически, в нем преобладали не столько реальные практики сколько «образы власти», т.е. конкретную власть легитимировали не ее эффективность, а скорее ее символичность.
Одним из фундаментальных принципов монархической идеи власти была центральная фигура монарха, которая под воздействием религии, приобретает более метафизический, но, тем не менее, и более логический смысл. Так, идея Царской власти, весьма логично и последовательно разворачивается в Святой Троице [Бог – сама Божья воля (1); Сын – конкретные объективация божьей воли на земле (2); и Святой дух, который локализуется в конкретных земных представителях (3)] (34). Таким образом, получается, что в царской фигуре размещается Дух святой, а соединение конкретного властителя с последним (т.е. снятие антиномий Божьего и Тварного) происходит через церемониал «помазания на царство», которое носило духовный, символический и политический характеры. Соответственно в царе сосредоточивался святой дух, он же (царь) являлся и мерилом божественной сущности и божьей воли/истины в земном мире (3). В силу своих божественных дарований он должен был в свое очередь «объективировать» свое предназначение, сродное монашеству (И.Л. Солоневич), в управлении вверенного ему народа, т.е. превращал божественное не в пассивную (потенциальную), а в активную силу, действующею в социальном бытие (2). Затем, после своей объективации (своего осуществления) эта божественная идея, получавшее своё инобытие возвращалась к своей самости (Г.В.Ф. Гегель) (35), соединяясь с Божьей волей, как с ее основой (1). Здесь следует остановится но том, что хотя сам царь и являлся центром российской политической и духовной жизни, он в тоже время был и за её пределами, входил «единую систему» божьей власти, ибо «несть власти, аще не от Бога; сущая же власти от Бога учинены» (36). Это объясняет и то, что в России были вообще бессмысленно «цареубийство», так как оно практически ничего бы не меняло в системе властвования, больше, в практике мысли. «Цареубийство – отмечает И.Л. Солоневич - были, прежде всего, политически бессмысленными, ибо царская власть была только одним из слагаемых “системы учреждений”, и убийством одного из слагаемых политической и духовной системы ничего изменить не могло» (37).
Другой аспект политического бытия русского общества заключается в том, что в сама монархическая идея (как система) «… имела, разумеется, свою неписанную конституцию, однако эта конституция свое торжественное выражение имела не в хартиях и договорах, не в законах, изданных учредительным собранием…, а в том чисто нравственном убеждении, что порядок, устанавливающий характер внешней мощи государства и его распорядителей…, установлен свыше, освящён верой отцов и традициями старины» (38). Более того, как отмечают многие исследователи, введение писаной конституции означало бы для государства российского нарушение всего политического и духовного уклада жизни, и как следствие – ограничение самодержавия, передача власти правящим верхам, приводило бы к слому системы, к «анархическим тенденциям», узурпации власти (властной элитой) и развал государства в целом. Даже в период подобного рода переломов, ослабления монархической (народной, которую правомерно отличают от её последних вариантов, утративших содержания, и, оставив только форму) государственности, например Смута, петровские реформы, приводило к тому, что монархия автоматически восстанавливалась в основном благодаря народу, «… продолжавшему считать законом не то, что приказали, а то, что было в умах и совести монархического сознания людей (курсив мой – А.М.)» (39).
Резюмируя вышесказанное, можно отметить вслед за И.Л. Солоневичем, Л.А. Тихомировы, К.П. Победоносцевым и д.р. выдающимися русскими учёными, что основа русской государственности и власти, как идеи и как форма учреждений, лежит больше в плоскости духовных и нравственных начал, чем в плоскости юридических и экономических основ, как тому имеет место быть в западных странах. В силу этого, в построении современной государственности, её общественных опор следует учитывать многовековой опыт развития государственного, властного мышления, а так же практики воплощения последних и их изменения в ходе исторического развития. Не стоит видеть в западных аналогах панацею от всех российских бед, возможно лишь заимствование отдельных адаптированных, с учетом национальной специфики, институтов (политических, правовых, общественных). Не стоит также забывать и то, что в история Российского государства может дать свои, более эффективные для нас примеры. Один простой факт, на протяжении уже полу века идет критический анализ представительно-законодательных органов западных демократий. Так, Э. Фромм мечтал о фактической замене последних совокупностью групп, представлявших бы все слои общества. Этот совет, по его мнению, охватывающий весь народ, должен был бы принимать участие в обсуждении и принятии государственных решений затрагивающих почти все сферы общественного бытия (40). Э. Тоффлер, еще более резко осуждает деятельность современных законодательных органов, подчеркивая то, что они становятся в XXI веке основными очагами власти, которые действуют исходя из партийных интересов, чем общегосударственных. Партийные и корпоративные институты превращаются, по его мнению, в самостоятельные «государства», воспитывая совершенно другого индивида (идентифицирующий себя ни с обществом, ни с государство, ни с нацией, а с той или иной корпорацией) (41).
В этой связи полезно вспомнить о тех рецептах, которые даёт нам русская истории, а именно о практике народного представительства, включающие в себя наряду с формами известными с глубокой древности (например, вечевое собрание), такие формы как Земские соборы, Народная Дума, Законодательный совет, которые соединили идею царской власти и народную инициативу, участие в последнего в управлении государством и территориальное единство власти. Почему не кажется интересным то, что западные политико-правовые мыслители только мечтают о подобного рода опыте, а мы свой опыт, имевший действенность отбрасываем, забываем или критикуем. В этой связи невольно на память приходят слова Святителя Филарета: «… им не нравится старинное построение государства на основании благословения и Закона Божья; они думают сами гораздо лучше воздвигнут здание человеческих обществ в новом вкусе, на песке народного мнения, и поддерживать оное бурями бесконечных распрей… Они умеют потрясать древние здания государств, но не умеют создать ничего прочного. Внезапно, по их чертежам составляются новые правительства, но так же внезапно уничтожаются… Они прельщают людей, уверяя, будто ведут их к свободе, а в самом деле ведут их от законной свободы к своеволию, чтоб потом низвергнуть их в угнетение» (42).
В качестве заключения отметим, что по нашему мнению именно философия права и государства, как ещё замечал Г.Ф. Шершеневич, должна дать понятия не только о сущности права, государства, власти и т.п., в их идеальном представлении (это больше похоже на идеологию), эта сущность должна быть всегда привязана к истории и культуры конкретного народа (43). Как справедливо отмечает А. Мордовцев, «человеческое измерение государственно-правовых процессов всегда исторично и культурно, оно не может быть измерением вообще, универсальным, глобальным, схематичным, юридический мир всегда национален и цивилизационен…» (44).