Несмотря на то, что в юридической литературе последних лет все больше внимания уделяется коммуникативным, интерсубъективным аспектам права, в области, связанной с проблемой понимания в юридической науке, существует пробел, в отличие от других гуманитарных дисциплин, обратившихся к проблеме понимания в контексте собственных эпистемологических задач. Однако эта тема затрагивалась в некоторых работах и рассматривалась как одна из центральных в правовом регулировании (1, с. 21). С такой постановкой нельзя не согласиться, так как список вопросов, накопившихся в связи с этой темой, покрывает большую часть проблемных областей теории и философии права: в чем заключаются особенности правового мышления и где пределы универсальности правового знания, каковы особенности познавательной функции правосознания, каким образом ценности влияют на выбор юридически значимого решения, какова природа правовой интуиции, в чем специфика правовой логики, что представляет собой правоприменительный силлогизм и многие другие. Поэтому, рассмотрим проблему понимания в контексте юридической эпистемологии, ограничившись в рамках данной статьи тем вопросом, который является изначальным для любой стадии процесса правового регулирования - вопросом о природе юридического знания. 

Позитивистская установка в гуманитарном мышлении подверглась основательной критике в прошлом столетии представителями философской герменевтики, феноменологии, экзистенциализма. Полемика по этому вопросу нисколько не прекратилась и сейчас, но решения пока не видно, несмотря на то, что во многих областях гуманитарного научного знания уже давно развиваются крупные направления альтернативного подхода, основывающегося на иных эпистемологических основаниях (социология знания, понимающая социология, политическая герменевтика, этнометодология и т.д.) (2; 3; 4, с. 29; 5, с. 70). В юридической науке также все больше авторов иначе начинают смотреть на право и правовое мышление, отмечая несводимость юридического знания только к набору рационально-дискурсивных суждений о правовой реальности (6; 7, с. 7-93). Можно сказать, что происходит методологическая переоценка возможностей прежней эпистемологии и парадигмы правового мышления, осуществляется поворот к социокультурным, иррациональным, экзистенциально-герменевтическим параметрам правовой жизни общества и человека. Но в целом, процесс смены парадигм в юридической науке протекает крайне медленно, что вполне объяснимо как свойствами самого предмета - права, так и правового мышления. Рациональность, склонность к формализации, унификации подходов к социальной жизни свойственны праву и правовому мышлению значительно в большей степени, чем иным регулятивным системам. Рассмотрим научное правовое мышление в контексте объяснения и понимания как взаимодополнительных познавательных процедур.

В конце XIX века формировались новые направления в философии, которые обосновывали методологическое различие “наук о природе” (естественных наук) и “наук о культуре” (гуманитарных наук). В. Дильтей,
Г. Зиммель и неогегельянец Б. Кроче исходили из того, что общественные науки исследуют не природные объекты - “мертвую природу”, а “живую душу”, составляющую в совокупности себе подобных общество, и что нельзя анализируя человеческую деятельность исходить из тех же методологических принципов, из которых исходит астроном, изучающий движение небесных тел (8, с. 161-182). Абстрагироваться от того, что человек есть существо сознательное, не может ни историк, ни социолог, ни экономист, ни, конечно же, правовед. Это значит, что любой человеческий поступок уже обладает свойственной любому человеку индивидуальностью, любое событие предполагает творческий акт человеческой воли, наличие каких-то целей, устремлений, желаний и влечений с их уникальностью и самобытностью. Отсюда следовал вывод о неповторимости, уникальности каждого феномена социальной жизни, а также о том, что наука, познающая культуру, историю, общество, скорее является чем-то сродни искусству (ведь все индивидуальное - предмет изображения искусства), а не науке в распространенном понимании. Согласно Кроче, понятие об индивидуальном - противоречие в определении, поэтому нельзя создать науку об индивидуальном как систему понятий (9, с. 34). Поэтому следующим шагом перечисленных выше философов было признание непосредственного знания, интуиции в качестве метода гуманитарных наук, в то время как опосредствованное понятиями знание, дискурсия составили метод наук естественных. Следовательно, основным способом изучения предмета в гуманитарных науках является понимание (интерпретация), в естественных науках - познание (объяснение).

Здесь нельзя не упомянуть и методологическую позицию Виндельбанда, разделяющего науки на объясняющие, устанавливающие под именем законов общие суждения, “из которых могут быть выведены как отдельные случаи все особые качества, состояния, виды деятельности и отношений отдельных вещей”, и исторические, констатирующие, что “отдельные люди или народы находились в тех или иных отношениях, совершали те или иные действия, испытали ту или иную судьбу” (10, с. 43). Науки, которые подобно физике, химии или биологии, стремятся к обобщениям воспроизводимых и предсказуемых явлений, Виндельбанд называет “номотетическими”, в отличие от наук “идиографических”, ставящих целью описание индивидуального.

В соответствии с критической философией Виндельбанда и Риккерта политические и правовые явления не представляют собой тех везде и всюду повторяющихся событий в пространстве и времени, к каким принадлежит, например, факт движения, изучаемый в механике. Социальные явления всегда происходят как продукты бесконечной, разнообразной и неповторяющейся деятельности человека. Поэтому всякий исторический факт, всякое социальное явление, как бы оно ни было однородно и аналогично с другими, всегда определяется индивидуальными моментами, специфически отличающими его от всех других явлений, даже наиболее ему родственных. Следовательно, все социальные события повторяются не в тождественной, а только в аналогичной форме. Поэтому в социальных науках общие законы не могут объяснить конкретное явление.

Как отмечается в философской литературе, неокантианцы несколько своеобразно понимали различие между науками о культуре и науками о природе, исходя из того, что различие это проводится не по предмету, а по методу (9, с. 37). Например, Г. Риккерт полагал, что предметом исследования и тех, и других является бесконечное интенсивное и экстенсивное многообразие явлений эмпирического мира, упорядочиваемое с помощью логических средств - понятий, отличающихся в вышеуказанных сферах познания принципами образования. В отличие, например, от физики, “история рассматривает действительность с совершенно иной точки зрения и пользуется совершенно иным методом… История может пытаться изображать действительность не таким образом, чтобы при этом имелось в виду общее, но лишь таким образом, что при этом имеется в виду частное, так как лишь частное действительно происходит” (11, с. 223). В естествознании процесс образования понятий происходит посредством обобщения (генерализации) эмпирического материала и установления закона, которому подчиняется определенная совокупность явлений. В науках о культуре, имеющих целью познание частного, индивидуального, также не обойтись без образования общих понятий и общезначимых суждений, однако, эти понятия являются средством, а не целью. Ведь исследователь культуры выделяет не то, что естествоиспытатель, то есть не общее для всех (изучаемых объектов), а значимое для всех (изучающих субъектов). Отсюда дискурсивное, общезначимое познание индивидуального возможно посредством выявления того главного, которое является критерием выделения сторон, граней, моментов, составляющих его характеристику. Понять социальную жизнь, человеческие поступки можно лишь осознавая те ценности, интересы, традиции и обычаи, в соответствии с которыми происходит социальное действие. Таким критерием, согласно Риккерту, является “отнесение к ценности”. Благодаря этому акту сознания ученого удерживаются именно те моменты из необозримого многообразия эмпирических данных, которые имеют значение с точки зрения определенной ценности.

Последнее обстоятельство стало причиной многочисленных споров и дискуссий. В ходе их некоторые ученые делали совершенно радикальные выводы по поводу своеобразия социальных наук. Например, Б.А. Кистяковский, рассматривая вопрос о критериях научности правового знания, приводит цитаты, смысл которых можно передать следующим образом: прежде чем приниматься за исследование какой-либо сферы общественной жизни, следует избрать себе какой-нибудь социальный идеал или ценность в качестве цели, а затем уже сообразно с ним решать все социально-научные вопросы. В частности, Н.К. Михайловскому принадлежит следующее суждение: “Не восхищаться политическими фактами и не осуждать их можно только не понимая их значения… Социолог… должен прямо сказать: желаю познавать отношения, существующие между обществом и его членами, но кроме познания я желаю еще осуществления таких-то и таких-то моих идеалов, посильное оправдание которых при сем прилагаю” (12, с. 50-52).

Обобщая, можно сказать, что и неокантианцы, и Дильтей справедливо указывали на то, что социальные науки имеют дело с подвижным и изменчивым миром человеческих отношений, в котором социальные связи не вытекают из предыдущих событий, а строятся на экспликации субъективных человеческих целей и побуждений. Возникновение и жизнь последних нельзя рассматривать аналогично естественным природным процессам, так как ценности относятся не к миру сущего, а к миру должного, к миру человеческой свободы. “Понятие естественного закона, с которым оперирует Маркс, и понятие моральной свободы Канта образуют истинную и непримиримую антиномию… Нет в мире ничего более противоположного, чем понятие строгой причинности (или закона) и понятие нравственного самоопределения (или свободы)”, - отмечал Н.Н. Алексеев (13, с. 263).

Здесь в качестве возражения может служить указание на “логику ценностей и норм”, на то, что ценностное познание существует и развивается по своим логическим канонам. Однако следует дифференцировать основания ценностей и их соотношение как различные вопросы. Словосочетание “ценностное познание” представляет собой своего рода оксюморон, так как познание традиционно предполагает разделение субъекта и объекта - субъект познает объект. Однако в случае, если предметом мышления являются ценности и нормы, вести речь о субъект-объектном противостоянии нельзя: оценка предполагает отношение субъекта к мыслимому с позиции должного. Переход же от суждений о сущем (субъекта об объекте) к суждениям о должном (субъекта о том, каким должен быть объект) некорректен (речь идет о тезисе Д. Юма о том, что “суждения о должном” не могут быть дедуктивно выведены из суждений о сущем (14, с. 229)).

А.А. Ивин указывает: “утверждение и его объект могут находиться между собой в двух противоположных отношениях: истинностном и ценностном” (15, с. 32). Если в первом случае отправным пунктом сопоставления является объект и устранение всего субъективного считается обязательным, то во втором случае обращение к субъекту является ключевым, так как ценность - соответствие объекта требованиям, стандартам, планам, целям субъекта.

Понимание и объяснение являются разнокачественными операциями мышления. Как уже говорилось, объяснение, являясь дедуктивным умозаключением, в котором одной посылкой является общее утверждение в виде универсальной связи вещей, например, какой-либо закон природы, а другой - утверждение о начальных условиях существования того или иного явления, используется успешно в естественных науках. В то же время понимание, также выглядящее как дедуктивное умозаключение, в котором первой посылкой является утверждение о том, что должно быть - оценка, а меньшей посылкой является также начальное условие, например, в виде конкретной ситуации, события, действия, используется в социальных науках. Понимание означает приписывание смысла тому, что мы осваиваем, подводя слова, действия, факты под общие или индивидуальные смысловые единицы: понятное - это отвечающее некоторому правилу. “Понимание мыслей, переживаний, действий - это подведение их под общие ценности, некоторые нормы, идеалы, стандарты и т.п.” (15, с. 43). Поэтому любое понимание глубоко предпосылочно, так как надо знать то общее должное, под которое подводится частное. В отличие от объяснения, понять событие - означает установить цель или смысл социального действия того или иного субъекта - идет ли речь о человеке, толпе, классе, обществе.

Объяснение же исходит из того, что все явления в социальной действительности, как и в природе, детерминистски между собой связаны. Другими словами, объяснение исходит из причинности социальных явлений. “Объяснить событие - значит показать, что оно должно было произойти. Это значит представить его как следствие некоторой причины, иными словами, как частный случай закона” (16, с. 202).

Как известно, одной из догм позитивизма является методологический монизм, т.е. идея единообразия научного метода независимо от различия областей научного исследования. Позитивизм в юридической науке обязан своим происхождением в том числе и “успехам” точных наук, не допускающих в ходе объяснения оценки, субъективного фактора, в то время как целевая деятельность не предполагает каузальности. Научное же объяснение является, в широком смысле, “каузальным” (Д.С. Милль так раскрывает понятие объяснения: “Объяснением научного факта признают указание его причины, т.е. установление того закона или тех законов причинной связи, частным случаем которого или которых является этот факт” (16, с. 198)).

Например, когда ученый говорит о возникновении права как способе разрешения конфликтов, он, на первый взгляд, объясняет появление права. Если же присмотреться внимательнее, то мы увидим, что объяснение это основано на попытке понять, телеологически осмыслить, наделить смыслом такое социальное явление, как право. В самом деле, из того обстоятельства, что в повседневной жизни правовед встречает право как инструмент профилактики или механизм мирного решения споров и противоречий, вовсе не вытекает вывод о том, что в различных культурах право является закономерным итогом появления конфликтов. Аналогично можно говорить и о тех суждениях, которые приписывают в качестве причин, породивших право, - появление классов и классовой борьбы (Маркс и Энгельс), “волчью” человеческую природу (Гоббс), возникновение частной собственности (Локк) и т.д. Заметим, что теории возникновения права представляют собой одновременно и виды правопонимания, различные подходы к существу (природе) права, что еще раз подтверждает квази-объяснительный характер рационального научно-правового мышления.

Наделение политико-правовых явлений субъективным смыслом незаметно, поскольку во всем многообразии эмпирических фактов невольно отбираются те, которые отвечают ожиданиям исследователя, в соответствии с последними он еще и интерпретирует эти факты. При этом ценностная позиция начинает играть фундаментальную роль.

Например, славянофилы, желая доказать ценность, своеобразие и самобытность российской государственности и правовой культуры, считали, что факт принятия православия сделал русского человека терпимым, не властолюбивым, добродетельным и т.д. Понимая право как правду, социальную справедливость, они отмечали такие черты характера русского человека, как кротость, смирение, непротивление власти, жалость к преступникам, альтруизм, великодушие и др., которые в фокусе правовой оценки представляют собой такие качества как скованность или стеснительность по отношению к своим субъективным правам; апелляцию к высшей правде и справедливости в конфликтах и спорах, а не к формальным предписаниям закона; требование судить по правде, а не по закону и т.д.

Западники, в соответствии с их долженствовательными идеалами и желанием показать российскую историю темной и мрачной, а также с их ориентацией на западные идеалы правопорядка иначе интерпретировали влияние православия: оно якобы сделало русского человека пассивным в социально-политическом плане, отдалило Русь от “цивилизованного человечества” и т.д. При этом русскую правовую культуру они называли отсталой, нигилистичной, неразвитой и т.д., выглядевшей действительно таковой в силу своей социоцентричности на фоне безоглядного западноевропейского правового индивидуализма. На примере данной дискуссии четко проявляется зависимость всякого социального познания от ценностной позиции ученого и его интуиции. Особенно это видно в исторических исследованиях, основывающихся на интерпретации или истолковании исторических событий. Уместно в этой связи согласиться с И.Ю. Королевым: “Известная социальная роль программирует возможность индивида собирать, сортировать и осмысливать информацию с точки зрения определенного людского сообщества” (17, с. 19).

Например, одни историки права видят в Московском государстве феодализм, другие - нет; одни видят в истории России признаки классовой борьбы, другие полагают их незначительными и т.д. Все зависит от индивидуального понимания понятий, которыми оперирует ученый (“право”, “феодализм”, “классовая борьба” и т.д.). Называя строй удельной Руси феодальным, историк проводит аналогию между западноевропейской историей государства и русской историей. Но ведь аналогия в случае не тождественности явлений, а социальные события никогда не тождественны, основана на интуиции, а история каждого государства отличается индивидуальными особенностями.

Это касается не только истории государства и права, но и теории, так как именно теория дает понятийный инструментарий историку, использующему эти понятия для описания исторических процессов. Исследователю кажется, что он, анализируя ряд государств, выделяет общие черты и закономерности их развития, хотя на самом деле происходит наделение мнимого объекта особыми качествами. Например, представление о государстве как о разумном изобретении людей, с помощью которого они решают свои юридические споры, а все остальное время находятся в состоянии “гражданского общества”, в теории государства сохраняется и по сей день. “Неотъемлемые права человека”, “общественный договор” и тому подобные ценности Просвещения мыслятся в качестве объективно существующих явлений. Например, В.Я. Любашиц отмечает: “Гражданское общество - объективная реальность. Его не может ни поглотить, ни ликвидировать какой-либо политический режим” (18, с. 17). Отсюда можно сделать вывод, что названное есть необходимый закон социального развития государства, его вечный спутник. Но это означает, что гражданское общество было и в Московском государстве, и в Российской Империи, что это - необходимый компонент государства талибов, исламских государств с их сакрализацией власти и вообще - всех возможных. Но если содержание данной категории, согласно мысли автора, “включает в себя всю совокупность неполитических отношений в обществе”, то откуда взяться “гражданскому обществу”, например, в идеократических государствах, таких как Китай или Северная Корея, где политическое не отделяется от нравственного и традиционного начал, и где понятие политического приобретает совершенно иной смысл. Забвение того, что все политические и правовые понятия - продукты определенной культуры, и приводят к подобным подстановкам собственных убеждений на место высказываний о сущем, точнее, происходит подмена сущего должным.

Приведем типичный пример зависимости теоретических позиций от субъективных предпочтений ученого. В одной из статей, посвященных очень тонкому и сложному с методологической точки зрения вопросу - описанию правовой жизни находящегося на определенной культурно-исторической дистанции общества, русскому этносу было отказано в правовом развитии. Автор пишет: “Препятствия, чинимые общиной развитию частного интереса, частной собственности, мешали формированию личностного начала и, в конечном счете, развитию русской правовой культуры… Носителем чувства права, свободы, правовой культуры выступает первоначально (да и в дальнейшем тоже), как правило, класс собственников” (19, с. 111-112). По нашему мнению, с автором можно согласиться лишь в том случае, если с правом отождествить его западную традицию. Да, мы согласны с тем, что русский этнос не знал права в том смысле, в каком его знали франки или древние римляне, но в этом и заключается его духовная самобытность. Ведь западная правовая культура и западная традиция права - лишь одна из версий, фрагмент становления и развития права вообще. Стабильность правопорядка в Советском Союзе вряд ли может быть поставлена под сомнение, несмотря на то, что класс собственников напрочь отсутствовал. История Советской России в таком понимании права оказывается выпавшей на время из истории права. Показательно то, что статья А.П. Семитко начинается со следующего суждения: “Становление и развитие русского права, русской правовой культуры происходило по общим законам, присущим становлению и развитию любого права, любой правовой культуры” (19, с. 108). Как видим, все та же вера в существование неких объективных законов развития социального мира, в нашем случае - права.

Особенно наглядно невозможность полной объективации правовых явлений проявляет себя в приложении к методам юридической этнологии и антропологии. Ведь если мы попытаемся подходить к исследованию права в жизни тех или иных народностей, этнических групп и общностей с позиции собственного правопонимания, то правовых норм мы там можем и не найти. Аналогично тому, как в притче М. Поллнера инопланетный социолог для того, чтобы составить информацию о социальной жизни землян, в качестве материала собирал также социологические журналы, можно сказать, что ученый-юрист, анализируя правовую жизнь других народов, должен в качестве одного из правовых явлений выбрать для изучения и юридическую науку того культурно-исторического общества (20, с. 158). Хотя, если оставаться предельно строгим, все что он там изучит, будет лишь его собственным правовым опытом, обретающим предметный смысл и понятийное оформление, благодаря непроницаемости чуждого мыслителю социокультурного мира.

Примечательна в этой связи дискуссия, разгоревшаяся в юридической науке лет сорок назад, по вопросу о том, обладает ли юридическая наука возможностью конструировать и формировать систему права, несмотря на объективный и, следовательно, независящий от воли людей характер последней.

В качестве типичной конструкции натуралистической теории права являлась аксиома или тезис об объективном характере системы права. В.Д. Сорокин отмечает: “Система права складывается отнюдь не произвольно, а под воздействием определенных объективных закономерностей, в конечном счете экономических законов. Если объективна причина, то логично предполагать, что объективно и следствие… Объективность системы права проявляется в том, что она не может быть сконструирована или построена законодателем произвольно, вне зависимости от действующих в данном обществе закономерностей” (21, с. 65).

Аналогичный взгляд на систему права, как явление объективное, распространен и в современной литературе. Такой взгляд вполне логично приводил некоторых авторов к утверждению о том, что в процессе научного исследования систему права нельзя построить, создать и сконструировать. Роль науки виделась им в том, чтобы “изучить систему права, исследовать объективно существующие между правовыми нормами связи и на этой прочной основе установить классификацию отраслей права” (22, с. 99-100). Иными словами, задачей теории права являлось в первую очередь описание правовых явлений, так как “если признать, что система права существует объективно, то задачей науки права будет отыскать, выявить отрасли права, существующие независимо от нашей воли” (23, с. 15). Если же систему права можно конструировать, то утверждения о ее объективности лишены оснований.

Их оппоненты показывали, что система права строится в результате сознательной деятельности государства, которое в процессе своей деятельности опирается на материальные условия жизни общества, отражая его потребности и интересы (21, с. 67). Иными словами, правовое мышление, отражая объективную систему права и объективные закономерности, детерминирующие потребности общества, выступает как бы посредником между двумя объективно связанными явлениями. Формирование системы права выглядит в таком случае как выявляемый наукой процесс раскрытия объективно существующих закономерностей общественного развития. При этом основной задачей научного познания является предельно точное отражение объективных закономерностей, так как в противном случае нет ограничений волюнтаризму законодателя (24, с. 33-34). Творческий момент научной деятельности, интересы и ценностные позиции ученого и законодателя в их воздействии на процесс формирования системы права не учитывались или рассматривались как преодолимые.

При этом от того, что система права аксиоматически представляется и полагается объективным явлением, обусловленным не сознательно-волевой и оценочной деятельностью законодателя, а общественными закономерностями, волюнтаризм не уменьшается. Представляется, что значительно продуктивней было бы отмечать те ценностные позиции законодателя, которые легли в основу того или иного правотворческого решения и анализировать их на предмет соответствия ценностной системе общества, ее культуре, политико-правовой традиции или, наоборот, интересам лоббистских структур, политических сил, в первую очередь, олигархов, чье негативное влияние на законотворчество в современной России вряд ли можно отрицать.

Рассмотрим квази-объективный характер социальных законов на примере новой “объективной закономерности”, обнаруженной в современном социальном мире некоторыми обществоведами - глобализации, юридический аспект которой выглядит как универсализация и унификация институтов международного гуманитарного права, правового регулирования экономических отношений, правосудия и т.д. Различные страны мира “объективно” подталкиваются к тому, чтобы их правовые системы превращались в копии некоего стандартного эталона - американо-европейского права, прогрессивные и передовые качества которого являются одновременно и визитной карточкой “цивилизованного мира”, и пропуском в этот мир. В перспективе же этот процесс выльется в формирование глобальной правовой системы, состоящей из правовых систем отдельных государств. Если представить себе в качестве движущей силы не “объективные” качества современного общественного развития, а интересы транснациональных корпораций и западного, в первую очередь, англоамериканского мира, провозгласившего достижение “глобального лидерства” и униполярный мир в качестве первоочередной задачи и объективного процесса, то объективность глобализации “на глазах” превращается в субъективность ее активных сторонников (25, с. 27-44). Всю запутанность данной темы легко преодолеть, если представить себе сохранение социалистического лагеря и, соответственно, биполярного мира, как совершенно противоположного по ценностным основаниям объединения. Впрочем, у Китая еще сохраняется возможность эту объективную закономерность опровергнуть.

Таким образом, юридическая наука и научное правовое мышление являются частью или сегментом институционального порядка, понимаемого в феноменологической социологии как порядок типизированного поведения. Их основной задачей является легитимация институционального мира в плане его “объяснения” - “оправдания” (3, с. 155). Иными словами, задачей юридической науки является истолкование смысла правовых институтов в различных формулах легитимации, придавая тем самым когнитивную обоснованность объективированным значениям нормативных установок законодателя.

Культура, язык, научное и повседневное знание в целом представляют собой символический универсум, включающий институциональный порядок во всей его смысловой целостности и завершенности. Теоретическое знание, основанное на систематической рефлексии символического универсума, превращается в концептуальный механизм поддержания универсума, являясь легитимацией институционального порядка в квадрате, так как символический универсум сам легитимирует институциональный порядок. Необходимость же в такой поддержке возникает тогда, когда символический универсум становится проблемой, например, в результате девиаций (отклонений), возникающих, к примеру, по причине соседства универсумов, в частности, контактов с представителями иных универсумов (культур). Так возникает группа, объективирующая новую, альтернативную девиантную реальность, что рассматривается как еретический вызов символическому универсуму. Таким образом, научное знание, помимо легитимации, начинает играть роль корректора универсума с помощью концептуальных механизмов, создаваемых для того, чтобы отразить вызов, брошенный еретическими (девиантными) группами общества (3, с. 176). Особенно большая потребность в концептуальных механизмах поддержания универсума появляется в случае столкновения одного общества с другим, имеющим совершенно иную историю. В результате альтернативный универсум (иного общества) воспринимается как низший, отсталый, так как в его институциональной среде, к примеру, отсутствует Парламент, Конституционный Суд, а словосочетание “права человека” вообще не употребляется. Если же это общество преуспевает, то возникает угроза собственному универсуму, так как уже этим демонстрируется то, что в мире можно жить и без “прав человека”, без разделения властей и парламента. Если нет, то появляется еще больше предпосылок стабильности собственного символичного универизма.

В контексте подхода к обществу П. Бергера и Т. Лукмана, который мы разделяем, юридическая наука представляет собой один из концептуальных механизмов поддержания универсума и успех реализации той или иной теоретической модели, являющейся элементом концептуального механизма, зависит больше от власти, чем от теоретической изощренности аргументации тех, кто занят соответствующей легитимацией. Точнее сказать, зависит от принадлежности властной элиты к тому или иному символическому универсуму, который призвана поддержать эта модель. Как подчеркивают авторы: “В столкновении альтернативных символических универсумов заключена проблема власти: какое из противостоящих друг другу определений реальности “победит” в обществе” (3, с. 178). Например, консервативно-славянофильская и западническая полемика в XIX веке, когда произошло явное столкновение двух символических универсумов - Западной Европы и России - явно не закончена до сих пор, несмотря на открытое взаимопроникновение институциональных порядков и схем их легитимации. Здесь следует уточнить лишь то, что девианты, в данном случае западники, всегда иной универсум воспринимают через призму своего опыта, своего изначального универсума, что ведет к искажению их изначального смысла.

Теория глобализации принадлежит концептуальным механизмам символического универсума западного мира, и степень ее реализации зависит от полноты власти, процветания и иных обстоятельств деятельности властной элиты этого мира. Думается, что перспективы конструирования глобального мира зависят, прежде всего, от воли представителей иных институциональных порядков, иных народов, а не от неких “объективных законов”.